Настоящая статья представляет собой журнальный вариант главы из подготавливаемой к печати монографии автора «Экономическая политика России в период проведения рыночных реформ в 1921-1924 гг. и ее сравнение с реформами 90-х годов». В ней использованы материалы  Государственного архива РФ (ГАРФ), Российских государственных архивов экономики (РГАЭ) и социально-политической истории (РГАСПИ).

С началом радикальных реформ в 1992 г. много говорилось о необходимости привлечения иностранного капитала в разных формах для решения стоящих перед Россией экономических проблем. Однако по данным международной статистики прямые иностранные инвестиции в Россию за 1992-1999 годы составили незначительную для масштабов нашей страны сумму в 17,7 млрд. долларов. ^[1] Для того чтобы разобраться в причинах такой неудачи обратимся к опыту первой половины 20-х годов, к периоду новой экономической политики (нэп), неотъемлемым элементом которой был провозглашен  был провозглашен курс на привлечение иностранного капитала в форме концессий.

Главному инициатору перехода от политики «военного коммунизма» к нэпу председателю Совета народных комиссаров (Совнаркома) В.Ленину пришлось весной 1921 г. приложить много усилий, чтобы опровергнуть принципиальные возражения против концессий со стороны тех своих соратников, которые считали недопустимым давать наживаться иностранным капиталистам. Так, выступая с докладом о концессиях на заседании коммунистической фракции Всероссийского центрального совета профсоюзов (ВЦСПС), в апреле 1921 г. он заявил: «Нам не жалко дать иностранному капиталисту и 2000% прибыли, лишь бы улучшить положение рабочих и крестьян, - и это нужно осуществить во что бы то ни стало» ^[2] . Хотя возражения против самой идеи концессий после ее одобрения руководством страны открыто не звучали, но практическая ее реализация проходила, как мы увидим, в острой борьбе.

Под концессией имелась ввиду многолетняя аренда предприятий, причем в отличие от обычной аренды в каждом концессионном договоре могли быть предусмотрены те или иные отклонения от действующего законодательства. Концессии могли предоставляться как иностранному владельцу, так и смешанному обществу с участием отечественного капитала. Для практической реализации намеченного курса определяющее значение имели  условия, на которых предполагалось сдавать в концессии те или иные объекты. Например, для нефтяных концессий Баку и Грозного в то время намечались явно завышенные цифры отчислений долевых отчислений от валовой добычи в пользу государства –30-40%. ^[3]

Первое обсуждение концессионного договора с Уркартом

Противоречие между провозглашенным курсом и его воплощением в жизнь наглядно проявилось в судьбе концессии Л.Уркарта. 20 июня 1921 г.  нарком внешней торговли официальный представитель России в Англии Л.Красин направил в правительство записку, в котором сообщал о том, что к нему обратился крупный английский промышленник Лесли Уркарт с предложением о сдаче концессий на принадлежавшие его компании до революции горнорудные предприятия Урала и Сибири. Речь шла действительно об очень крупной сделке, которая могла бы не только сама по себе существенно облегчить восстановление горнорудной промышленности, но и  повлияла бы на других потенциальных концессионеров. Уркарт, которому в то время было 47 лет, большую часть своей жизни –27 лет провел в России и свободно владел русским языком. По специальности горный инженер, он до революции около 10 лет работал в Баку, а затем на Урале и на Алтае. Незадолго до мировой войны он возглавлял Русско-Азиатское объединенное общество, которому принадлежали на правах собственности или аренды медные рудники и медеплавильный завод в Кыштымском округе, угольные копи в Экибастузе, Риддерские рудники в Алтае, где добывались цинк и свинец, и полиметаллические месторождения в Таналыке. Эти предприятия были оборудованы по последнему слову техники, на них работали  лучшие русские инженеры, а также высококвалифицированные зарубежные специалисты.  Вскоре после революции эти предприятия были национализированы, так их руководство отказалось признавать рабочий контроль. Во время гражданской войны Уркарт был активным сторонником интервенции стран Антанты против советской власти и поддерживал Колчака, который фактически вернул ему  предприятия. Уркарт был очень влиятельной фигурой в политическом мире Запада, среди его близких друзей был министр торговли США Г.Гувер, министр иностранный дел Великобритании  Д.Керзон, что повышало значение договоренности с ним.

Как писал Л.Красин, Уркарт в беседе с ним утверждал, что без его содействия восстановить предприятия будет трудно, потому что все результаты изысканий по разведке и использованию месторождений обрабатывались и фиксировались в Лондоне, а технический персонал предприятий разъехался по разным странам, но находится у него на учете, и по первому знаку все явятся на места. Высший орган политической власти  в стране - Политбюро ЦК компартии уже 2 июля приняло в принципе  предложение Уркарта, и для ведения переговоров о конкретных деталях концессионного договора была  образована специальная правительственная комиссия. 20 августа Уркарт приехал в Москву и вел переговоры до 12 сентября. 

Однако в середине сентября Политбюро приняло решение  прервать переговоры с Уркартом, и Л.Красину было поручено в течение двух с половиной месяцев подготовить новые более благоприятные для России условия. Советская сторона выдвигала в качестве основной причины провала переговоров разногласия по экономических вопросам. Уркарт требовал принять 5% долевое отчисление от валового производства в пользу государства, в то время как правительственная комиссия настаивала на 10%. Это долевое отчисление заменяло все налоги и служило платой за предоставление концессии. 

Сам Уркарт связал неудачу переговоров прежде всего с политическими факторами, хотя справедливости ради надо сказать, что он готов был закрыть на них глаза, если бы советское правительство приняло его экономические требования.  В своем письме Л.Красину от 12 октября он сделал упор на разногласиях по двум статьям договора. Так, он требовал, чтобы  те работники, которые будут работать на его предприятиях, были освобождены от всяких видов трудовых мобилизаций,  и  могли быть арестованы только по приговору суда, а не органов госбезопасности –Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК). Далее он предлагал на роль арбитра, который должен был разрешать разногласия между сторонами, нейтрального специалиста, назначаемого американским Институтом горных инженеров и металлургов. Комиссия же настаивал на том, чтобы им был гражданин России, назначаемый Российской академией наук. Уркарт объяснял свое несогласие с этим предложение тем, что любой российский гражданин не может быть свободен от давления властей.

Еще откровеннее он высказался в беседе с Л.Красиным, заявив, что «считает дальнейшие переговоры бесцельными, ибо нет правительства, с которым можно разговаривать». ^[4] Он обвинил советское правительство  в непоследовательной политике и связал такую политику с вмешательством компартии и ВЧК в правительственные дела..  Отрывки из письма Уркарта Красину, в которых он говорил о невозможности иметь дело с советской властью, были опубликованы в английской печати и вызвали  значительный резонанс  среди общественности,  а также  повлияли на позицию правительств стран Антанты, затормозив развитие их отношений с Россией.

Идея временной реституции В.Ипатьева  и его поездка заграницу.

Примерно в это же время с кардинальным предложением, развивающим идею концессий, выступил член Президиума Высшего совета народного хозяйства  (ВСНХ) известный химик академик В.Ипатьев, который во время первой мировой войны возглавлял химический комитет при Главном артиллерийском управлении в звании генерал-лейтенанта и ведал производством всей химической продукции для военных надобностей. Он написал докладную записку на имя председателя ВСНХ П.Богданова, в которой выдвинул идею сдачи бывшим иностранным владельцам их национализированных предприятий в долгосрочную аренду с тем, чтобы они за свой счет и кредитов иностранных банков могли не только оживить производство, но и ввести новейшие усовершенствования согласно последним требованиям техники.  Если в идее концессии не было заложено сдачи предприятий обязательно их бывшим владельцам, то в записке упор делался именно на этом, а использование термина «реституция» предполагало предоставление владельцу больших прав в управлении предприятием. Для ведения переговоров с бывшими владельцами предприятий В.Ипатьев предлагал командировать его, как человека, которого они хорошо знали по дореволюционной деятельности и относились к нему с доверием.

П.Богданов ознакомил с этой запиской председателя Госплана Г.Кржижановского и они решили обсудить доклад В.Ипатьева на специальном заседании в Госплане. В заседании приняли участие руководящие работники Госплана и ВСНХ,  и в принятом решении одобрялась идея вступить в переговоры с бывшими владельцами предприятий. В  начале сентябре П.Богданов обратился в правительство с просьбой командировать В.Ипатьева и его сотрудника профессора Л.Фокина заграницу для переговоров о восстановление предприятий тяжелой промышленности Юга России и Донбасса.   Однако эта поездка задержалась на несколько месяцев.

Политические условия для привлечения иностранных капиталов начали складываться поздней осенью 1921 г., и они были связаны с двумя основными факторами: развитием нэпа и ухудшением экономического положения вследствие неурожая, обострявшем потребность в  привлечении средств. В конце октября было опубликовано правительственное заявление о признании довоенных долгов царской России при условии предоставления зарубежных кредитов, обеспечивающих практическую возможность выполнения этих обязательств.

Это было принципиально важное решение. Дело в том, что аннулирование этих долгов, принятое вскоре после Октябрьской революции 1917 г. явилось беспрецедентным в мировой практике. Случаи отказа платить по внешним долгам из-за тяжелого финансового положения той или иной страны были нередки, но Россия не объявила о неплатежеспособности, а аннулировала долги по принципиальным соображениям и в надежде на мировую революцию. Аннулирование долгов привело к торговой и финансовой блокаде советской России со стороны западных стран-кредиторов и поддержки ими противников большевиков в гражданской войне. После ее окончания возобновились торговые сделки с западными странами, однако они не хотели устанавливать официальные дипломатические отношения без признания довоенных долгов. А  в отсутствии  официального признания советского правительства  экономические связи не могли быть устойчивыми.

Другой важным шагом навстречу требованиям иностранных инвесторов явилась реорганизация ВЧК, сужение ее компетенции. 1 декабря было принято решение Политбюро о создании комиссии для подготовки реорганизации ВЧК, ей были даны директивы «подготовить и провести через ВЦИК общее положение об изменении в смысле  серьезных умягчений». ^[5]   Спустя 2 месяца ВЧК была упразднена и образовано при наркомате внутренних дел Государственное политическое управление (ГПУ), которое было лишено права внесудебного осуждения.

На этом политическом фоне было, наконец, принято решение  командировать В.Ипатьева и Л.Фокина заграницу. В начале декабря примерно за 2 недели до отъезда В.Ипатьева заграницу Ленин встретился с ним  и дал ему карт-бланш вести разговоры с любыми лицами. Поездка проходила  в благоприятной международной обстановке. 6 января 1922 г. Верховный Совет стран Антанты на своем совещании в Каннах пригласил делегацию советского правительства принять участие в международной экономической  и финансовой конференции, намеченной на весну в Генуе. На конференция предполагалось рассмотреть вопросы установления мира и экономического сотрудничества в Европе, в частности урегулировать взаимоотношения между Россией и европейскими странами.

Первой страной, которую посетили В. Ипатьев и Л.Фокин, была Бельгия. До революции именно Бельгии принадлежали  значительные вложения в русскую тяжелую промышленность. Много бельгийских инженеров, техников, менеджеров работало в России. С другой стороны, Л.Фокин долгое время работал в Бельгии и имел хорошие связи в деловых кругах.  Используя их, делегация смогла провести переговоры с  видными промышленниками и финансистами Бельгии, директорами тех акционерных обществ, которые до революции функционировали в России. В отчете о пребывании в Бельгии делегация сообщала, что заинтересованные лица выражали живейшее желание возобновить работу на своих предприятиях. Они не ограничивались декларациями о намерениях, были разработаны детальные планы восстановления предприятий, подготовлены значительные финансовые резервы для быстрого пуска их в ход. Речь шла не о государственном займе, а о целевом финансировании  предприятий, в основном  в виде товаров и оборудования, но от их притока выиграл бы и бюджет, куда поступали бы  таможенные сборы, тарифы за провоз,  налоги.

Однако все эти капиталовложения  бельгийские предприниматели готовы были осуществить только при выполнении определенных условий. «Возвращение в полную собственность всех имуществ, принадлежавших бельгийцам считается первым и основным условием, без которого немыслимо дальнейшее движение. Никаких компромиссных переходных форм владения вроде концессий или аренды не допускается», ^[6] - писали ученые в своем отчете в Москву. Одновременно выдвигались требования компенсации убытков, понесенных в результате национализации, а также невмешательства рабочих организаций в административную деятельность предприятий. Кроме того, необходимыми условиями возобновления эффективной работы предприятий их бывшие владельцы считали отказ от государственной монополии внешней торговли и допуск в Россию иностранных коммерческих банков. Особо подчеркивалась необходимость создания надежных правовых гарантий обеспечения прав иностранных инвесторов, включающих в себя наличие суда, «действующего по опубликованным законам при наличности публичного судебного процесса с допущением адвокатуры». ^[7]

Как разъясняли авторы отчета, такая жесткая позиция базировалась на поддержке большинством политиков Бельгии идеи продолжения экономического бойкота  России, который должен был вынудить советскую власть пойти на полную капитуляцию. Такие ее  шаги, как развитие нэпа, признание царских долгов эти политики объясняли твердой позицией западных стран и делали вывод, что нет основания сходить с этого пути накануне полной победы. Однако авторы отчета полагали, что удастся найти компромисс на основе долговременной аренды, и  не считали другие предъявляемые условия для возврата капиталов неприемлемыми,  Они подчеркивали, что «это общие условия необходимые для здоровых частных хозяйственных предприятий всюду, и для нас бельгийские условия не представляют ни жертв, ни опасности политического порабощения» ^[8] .

 Такой подход имел определенные основания в тенденциях развития нэпа, которые проявились в последние месяцы 1921 года. Например, 10 декабря был принят декрет, который предоставлял Президиуму ВСНХ право безвозмездно возвращать национализированные предприятия с числом рабочих до 20 человек их бывшим владельцам в тех случаях, когда они недостаточно использовались государственными органами.

Из Бельгии В.Ипатьев и Л.Фокин переехали во Францию, где в течение февраля вели аналогичные переговоры с  бывшими владельцами  металлургических, химических,  угольных, нефтяных предприятий, национализированных в России. Они готовы были вернуться в Россию на тех же условиях, как   и их  бельгийские коллеги. Авторы отчета указывали на невозможность получения государством крупного займа от какого-либо одного капиталиста и подчеркивали, что «при сколько-нибудь серьезных займах нам приходится апеллировать к широким массам мелких владельцев незначительных в отдельности сбережений» ^[9] . Например, во Франции  насчитывалось более 1 млн. зарегистрированных держателей русских ценных бумаг. Наличие многочисленных мелких инвесторов влияло на позицию французской общественности, которую излагали авторы: «Здесь всюду выражается взгляд, что несравненно большее значение в деле возобновления сношений с Россией имеет общественное мнение, чем какие бы то ни было разрешения стоящего у власти правительства» ^[10] . Что же касается межправительственных отношений, то авторы полагали, что дружественное расположение иностранного правительства может только способствовать  реального делу мобилизации капиталов, которое будут выполнять биржа и частные банки.

Подготовка к конференции в Генуе

  В.Ипатьев и Л.Фокин выполнили фактически роль разведчиков, которые выяснили, что в Бельгии и  Франции можно было найти капиталы, необходимые для оживления  экономики России. Однако их можно было привлечь только при выполнении определенных условий, которые руководство страны в полной мере не собиралось принимать. Это подтвердилось в ходе подготовки к конференцию в Генуе. В начале января была образована специальная подготовительная комиссия во главе с  наркомом иностранных дел Г.Чичериным. Комиссия  была призвана прежде всего выработать советскую позицию в ответ на требования западных стран, выраженные в  Каннской резолюции Верховного совета стран Антанты. В этой резолюции, с одной стороны, заключалось важное для Советской России  признание того, что каждая страна имеет право избрать для себя ту систему собственности, которую она предпочитает. С другой стороны, в ней подчеркивалось, что нации, желающие получить иностранные кредиты, должны «признать все публичные долги и обязательства, которые были  или будут заключены или гарантированы государством, муниципалитетами или другими общественными учреждениями, а также признать за собой обязательство вернуть, восстановить или, в случае невозможности этого, возместить все потери или убытки, причиненные иностранным интересам конфискацией или секвестром имущества». ^[11]

 Наибольшие дискуссии в комиссии вызвал вопрос о том, как удовлетворить запросы иностранных владельцев национализированной собственности. Л.Красин предложил организовать несколько крупных смешанных трестов по добыче нефти и угля с участием государства и иностранного капитала, причем бывшие владельцы предприятий получили бы компенсацию акциями и облигациями этих трестов. Государство входило бы в эти тресты, предоставляя недра, сооружения, машины, а капиталисты давали бы деньги.

 Говоря о том, кто будет руководить работой таких трестов, Л.Красин прямо заявил: «Едва ли западный капитал  согласится вкладывать сколько-нибудь значительные суммы в промышленные предприятия, в правлениях которых  преобладают представители большевистского правительства, не пользующегося в капиталистических странах репутацией особо выдающегося организатора больших промышленных предприятий… Пока мы собственными силами, деньгами и мозгами не в состоянии справиться с восстановлением производства в этих жизненно важных отраслях промышленности нам не остается ничего иного, как призвать иностранный капитал, хотя бы пришлось ему здорово заплатить за науку». ^[12] Но раз надо привлекать иностранный капитал, то следует создать условия для его работы и поэтому в конце своего выступления Красин подчеркивал: «Весьма большое значение для осуществления этих схем имеет вопрос о публично-правовых, судебных и т.п. гарантиях и вообще об условиях, обеспечивающих иностранному капиталу безопасную и успешную работу в России». ^[13]

Предложение предоставить большинство в правлениях смешанных трестов иностранцам вызвали возражения со стороны влиятельного партийного деятеля члена коллегии Наркомфина Е.Преображенского, который назвал его неприемлемым. Он предложил зафиксировать, что во всех важных отраслях иностранный капитал не может доминировать в акционерном капитале  трестов и соответственно иметь большинство в правлении. Отвечая на замечание Л.Красина об отсутствии достаточного числа квалифицированных людей для управления смешанными предприятиями, Е.Преображенский сформулировал позицию, широко распространенную в партийном аппарате: «Если прав т.Красин в своей оценке, то нам нужно ликвидировать самостоятельное хозяйство и предложить иностранцам устроить из нас колонию. Если иностранный капитал захватит важнейшие экономические позиции, то он себе подчинит все, так как на одной Красной Армии и ЧК держаться долго нельзя. С другой стороны рабочие нас не поймут и будут против таких уступок иностранному капиталу. Если иностранный капитал сейчас не пойдет, то это не значит что он не пойдет завтра». ^[14]   Комиссия не поддержала позицию Преображенского. Однако на практике смешанные тресты так и не получили распространение, в частности, из-за разногласий о составе правлений.

Большинство комиссии выступало за то, что договориться на конференции в Генуе с западными странами по спорным вопросам. Так Г.Чичерин в своем проекте действий на конференции, написанном в середине февраля, подчеркивал: «Главное –видимость благополучного исхода конференции… Если, наоборот, конференция продемонстрирует невозможность соглашения между нами и остальным миром и невозможность ведения с нами дел, это лишит нас займов и концессионеров. Мы идем на конференцию, потому что мы действительно не можем обойтись без иностранного капитала». ^[15]   Вместе с тем отмечалось, что важно создать условия для эффективного использования западной помощи. Например, представитель России в Италии В.Воровский указывал на необходимость «упразднить разноголосицу между ведомствами, уничтожить убивающий все дело бюрократизм, обуздать самодурство на местах…, без этих коренных реформ сближение с Европой выродится в расхищение наших богатств иностранцами и в растрату полученных кредитов». ^[16]

 Обсуждения  в подготовительной комиссии перед Генуей были важны в той мере, в какой они влияли на позицию руководства страны и прежде всего Ленина. Хотя он из-за болезни жил в Подмосковье и не участвовал в текущих делах, но за подготовкой к Генуе он внимательно следил, регулярно переписывался с Г.Чичериным и разрабатывал проекты директив ЦК для советской делегации, которые Политбюро брало за основу. Суть его позиции состояла в том, что России не страшен срыв конференции в Генуе, ибо время работает на нее. В письме Г.Чичерину 10 февраля он писал: «Архисекретно. Нам выгодно, чтобы Геную сорвали…но не мы конечно. Заем мы получим лучше без Генуи, если Геную сорвем не мы. Надо придумать маневры половчее, чтобы Геную сорвали не мы». ^[17] Отвечая ему в тот же день, Г.Чичерин писал: «Вы несомненно ошибаетесь, если думаете, что получим заем без Генуи… Заем дают не правительства с их дефинатами, а капиталисты, деловые круги. Теперь они видят в нас наилучшее возможное в данных условиях в России правительство. Но если мы будем бить в Генуе стекла, они шарахнутся от нас». ^[18]

Почему же Ленин считал выгодным срыв Генуи?  Он ответил на этот вопрос  спустя более полугода,  когда стал чувствовать себя лучше и вернулся к текущей работе в Москве. 24 октября в письме Г.Чичерину он так разъяснял свою мысль: «Общая мысль у меня: они разваливаются, мы крепнем». ^[19] Действительно, в ряде своих выступлений и статей он писал о том, что   капиталистические страны находятся в кризисе, и это усиливает их заинтересованность в выходе на такой большой рынок, как Россия. Отсюда  делался вывод о том, что со временем  можно получить от них экономическую помощь на более выгодных условиях. Вероятно, играло свою роль и отсутствие у Ленина личных контактов с руководителями западных стран. 

 Как раз западные лидеры и прежде всего главный инициатор конференции в Генуе премьер-министр Англии Ллойд-Джордж  надежды на успех конференции связывали с участием в ней Ленина. В памятной записке МИДа Италии от 7 января 1922 г.  с приглашением российской делегации на конференцию в Геную специально подчеркивалось, что «итальянское правительство в согласии с британским правительством, считает, что личное участие в этой конференции г. Ленина значительно облегчило бы разрешение вопроса об экономическом становлении Европы». ^[20] Жена Л.Красина в своих воспоминаниях, опубликованных в Англии в 1929 г., писала, ссылаясь на слова мужа, что «Ллойд-Джордж был уверен в том, что в личных переговорах с Лениным станет возможным как-то разрубить гордиев узел русской проблемы». ^[21] Такая надежда основывалась на представлении о его способности отказываться от догм и учитывать реальность, которые были продемонстрированы в ходе перемен  внутри России после перехода к нэпу. Возможно, что если бы Ленин смог поехать в Геную и там лучше понять своих оппонентов, эти надежды бы оправдались.

 Из-за болезни он нес мог туда поехать, и стороннику договоренности с капиталистическими странами Г.Чичерину, назначенному заместителем руководителя делегации,  в ходе подготовки и проведения конференции приходилось убеждать в своей правоте  политическое руководство страны. В проекте постановления ЦК о задачах делегации в Генуе, написанном Лениным 24 февраля, давалась директива делегации по основному спорному вопросу о частных долгах ограничиться как предельной уступкой предоставлением бывшим владельцам национализированных предприятий преимущественного права на концессии на эти предприятия.  Бывшим собственникам, предприятия которых не намечались к сдаче в концессию, никакой компенсации не предполагалось. 

Такой подход фактически угрожал  срывом конференцию. Поэтому на следующий день Чичерин направил в Политбюро дополнительные соображения по вопросу о тактике российской делегации в Генуе. Он сравнил дилемму, стоящую перед Генуей, с той, которая была в момент Брестских переговоров 1918 г. Предстояло сделать выбор между непримиримостью и лавированием, уступками частному капиталу. Г.Чичерин привел яркий образ создавшейся ситуации: «В одном из моих интервью я говорил о концессиях: стол с яствами накрыт, но  гости почему-то не идут. Иностранная печать ответила: если стол с яствами накрыть в разбойничьей берлоге никто туда не пойдет, ибо будет уверен, что его там ограбят или убьют» ^[22] . Иностранный капитал, по его мнению придет только в том случае, если из всей совокупности фактов, и в частности, из выступлений советской делегации в Генуе сделает вывод о том, что курс  на сделку с капиталом является прочной и длительной системой. Главную задачу делегации он формулировал так: «Подняться при помощи западного капитала, но не дать себя превратить в колонию – вот предмет борьбы». ^[23]  

 Аргументы Г.Чичерина были восприняты Лениным, и он  смягчил свою позицию.  В докладе на съезде партии в конце марта 1922 г. он подчеркивал: «Мы идем в Геную с практической целью –расширить торговлю и создать условия, при которых бы она наиболее широко и успешно развивалась». ^[24] Таким образом, намерение договориться  было. Подтверждением этого намерения явился меморандум о юридических мероприятиях правительства России, который незадолго до начала конференции была разослан правительствам других стран-участниц конференции. В нем перечислялись те нормативные акты, которые были приняты с начала нэпа для обеспечения частной инициативы и профессиональной деятельности. Среди них подчеркивалась важность постановления о реорганизации ВЧК, декретов о запрете экспроприации частной собственности без возмещения и о разрешении организовывать иностранные и смешанные акционерных обществ. В меморандуме правительство сообщало о начавшейся разработке кодекса имущественного гражданского права, который «принимает принципы, общепризнанные в этой области гражданскими законами на Западе, и налагает на договаривающиеся стороны, не исключая и правительственные органы, обязательство  строго выполнять условия договора и определяет случаи, когда договоры могут быть расторгнуты в судебном порядке». ^[25] Демонстрируя свое стремление создать правовое государство, власти хотели показать, что они готовы устранить преграды на пути привлечения иностранного капитала.

Западные страны –победители в мировой войне также готовились к конференции. Их согласованная позиция была изложена в докладе экспертов- экономистов, принятом в конце марта на совещании в Лондоне. В докладе подчеркивалось, что  необходимо создать благоприятные стабильные условия для привлечения  иностранного капитала, без которых только спекулянты решаются предпринимать краткосрочные торговые операции, и «есть основание опасаться, что главным результатом окажется не восстановление России, а лишь эксплуатация России и русского народа». ^[26] Среди таких условий, в частности, намечались ввести определенные правовые гарантии для иностранцев, приезжающих в Россию как для занятий коммерческой деятельностью, так и в качестве специалистов. Например, арест иностранца и приведение в исполнение приговора над ним по уголовному делу предлагалось осуществлять только с согласия консула. 

Эксперты на первый план выдвигали необходимость уплаты  советским правительством довоенных долгов государства перед иностранными подданными и  возврата иностранцам национализированного после революции  имущества с компенсацией тех убытков, которые они понесли. Так как им было понятно, что у России еще, по крайней мере,  несколько лет не будет средств для уплаты по долгам, то они намечали 5-летний мораторий и выпуск новых русских облигации, в которые должны были конвертироваться старые обязательства.

Учитывая тот факт, что национальный доход России за годы войны уменьшился  более, чем в два раза, вряд ли можно было ожидать, что и через 5 лет  страна сможет начать выплату  платежей в тех объемах, которые намечали эксперты. Тем более, что они не давали никаких оценок величине возможного привлечения капиталов. Также неприемлемыми были требования создать работающим в России иностранцам фактическую неподсудность российским судам. Таким образом, накануне конференции, которая открылась 10 апреля, достаточно отчетливо выявились глубокие расхождения между сторонами.

В то же время отношения между Россией и проигравшей войну Германией складывались более благоприятно. 16 апреля в Рапалло, близ Генуи, Г.Чичерин и министр иностранных дел Германии В.Ратенау от имени правительств своих стран подписали договор о возобновлении дипломатических отношений и взаимном отказе от возмещения военных убытков. Германия также отказалась от претензий, связанных с национализацией имущества ее граждан после революции. Эта статья договора имела принципиальное значение, однако, в согласно записанной в ней оговорки она сохраняла свое действие при условии, что Россия  не будет удовлетворять аналогичных претензий других стран. Советское руководство  возлагало большие надежды на договор, но фактически его  экономическое значение было невелико прежде всего потому, что Германия сама находилось в тяжелом финансовом положении из-за необходимости выплачивать значительные репарации странам Антанты. Вместе с тем  он способствовал тому, что именно из Германии поступала большая часть заявок на концессии, но отношение к ним со стороны российского правительства  в целом было аналогично отношению к предложениям фирм других стран.

Генуэзская конференция

 Поиски компромисса на конференции проходили в неофициальной обстановке в резиденции премьер-министра Англии Ллойд Джорджа.  В них, кроме него, участвовали руководители делегаций Англии, Франции, Бельгии, Италии,  а также Г.Чичерин, Л.Красин и заместитель наркома иностранных дел М.Литвинов.   20 апреля в предварительном порядке был достигнут компромисс, который заключался в следующем. Западные страны списывали военные долги и проценты по довоенным долгам за истекший период их неуплаты и за период моратория не менее 10 лет, а Россия отказывалась от предъявления контр-претензий за ущерб, нанесенный ей участием западных стран в гражданской войне, и соглашалась в принципе компенсировать потери владельцев национализированного имущества. Россия также соглашалась платить по довоенным долгам при условии получения от западных стран финансовой  помощи.  Ллойд Джордж полагал, что  советское правительство будет вынуждено пойти на компромисс, потому что «Россия никогда не улучшит своего положения, если только Запад не придет ей на помощь своим опытом и своим капиталом». ^[27]  

 Наиболее важный и спорный пункт о компенсации бывшим владельцам был согласован с Ллойд Джорджем в такой форме:«Российское Правительство было бы готово вернуть прежним собственникам пользование национализированным или изъятым имуществом или же там, где это оказалось бы невозможным,  удовлетворить справедливые требования прежних собственников либо путем прямого соглашения с ними, либо в соответствии с соглашением, подробности которого будут обсуждены и приняты на настоящей конференции». ^[28]   Эта формулировка выходила за пределы уступок установленных в директивах Политбюро, ибо фактически признавала принцип компенсации бывшим собственникам. Г.Чичерин взял на себя обязательство до утра 21 апреля прислать соответствующее официальное письмо Ллойд-Джорджу.

 М.Литвинов предложил ему собрать всю делегацию для обсуждения текста этого письма. Г.Чичерин отказался, зная настроения своих коллег. Дело в том, что примерно половину делегации составляли представители союзных республик и профсоюзов, у которых был иной подход к переговорам, чем у дипломатов. Ни Чичерин, ни Красин не входили в состав ЦК партии, в то время как среди недипломатической  части делегации было 3 члена ЦК. Из них наибольшим авторитетом у руководства страны пользовался генеральный секретарь Всероссийского центрального совета профсоюзов (ВЦСПС) Я. Рудзутак, который был включен  в состав делегации по предложению Ленина и рассматривал себя как своеобразного комиссара делегации.

Вечером 20 апреля Г.Чичерин и Л.Красин поехали на прием в муниципалитет Генуи, а остальные члены делегации собрались для обсуждения создавшегося положения. М.Литвинов сообщил им вышеприведенную формулировку, согласованную с англичанами, и она была единогласно отвергнута. Когда Г.Чичерин вернулся с приема, М.Литвинов сообщил ему мнение делегации. Г.Чичерин ответил, что  в соответствии с данными ему Политбюро полномочиями он берет всю ответственность на себя и отправил Ллойду-Джорджу письмо, в котором согласованные в предварительном порядке предложения назывались  основой для возобновления дискуссии.  Так они и были восприняты западной общественностью после того, как  письмо было опубликовано  в газетах. 

Иной была реакция большинства советской делегации.  21 апреля вечером состоялось заседание бюро делегации. На нем Я.Рудзутак  заявил, что лица, взявшие на себя ответственность за такое содержание письма, нарушили директивы ЦК, признав в принципе обязательства по отношению к бывшим владельцам предприятий. Он полагал, что это лишает делегацию наиболее выгодного предлога для разрыва, который состоял в нежелании восстановить частную собственность иностранных капиталистов. Особый его гнев вызвал тот факт, что по распоряжению Чичерина была задержана до разъяснения им своей позиции всей делегации отправка телеграммы в Москву с изложением позиции его оппонентов: «В этом я усматриваю преступную тенденцию части нашей делегации превышать свои полномочия, нарушать партийную дисциплину и избавляться от контроля ЦК, не сообщая своевременно ЦК мнения, не сходящиеся с мнением этой группы». ^[29]  

Заявление Рудзутака,  к которому присоединились еще 4 членов делегации (из общего числа  11 человек)  и  ее советник Е.Преображенский, было отправлено 22 апреля в Политбюро, куда поступило и несколько телеграмм от Чичерина. В них он  разъяснял, что без включения в письмо фразы о признании при определенных условиях принципа компенсации бывшим собственникам был бы неизбежен разрыв переговоров. Он считал, что его задачей является не выбор наиболее подходящего момента для такого разрыва, а достижение договоренности. В то же время принятая формулировка носила «каучуковый» характер и допускала различные толкования. Расплывчатый характер формулировки сразу подметили представители Франции и Бельгии, требовавшие безусловного возврата  собственности. И если Чичерину приходилось убеждать руководство своей страны пойти на компромисс, то Ллойд-Джордж должен был уговаривать своих союзников.

Телеграммы Г.Чичерина и Я.Рудзутака несколько дней обсуждались  в Москве. 25 апреля в Геную была послана телеграмма Политбюро, в которой письмо Г.Чичерина Ллойд Джорджу  характеризовалось как правильный маневр. Вместе с тем и эта телеграмма оставалась по существу в рамках прежней директивы. Специально подчеркивалось, что «если предприятие вообще сдается в аренду, а старый собственник иностранец не берет, он теряет право на какую бы то ни было компенсацию». ^[30] Новым моментом являлось признание возможности какой-то компенсации собственникам тех предприятий, которые оставались в хозяйственном ведении государства. Но ее размер  в каждом отдельном случае должен был устанавливаться фактически по усмотрению советского  правительства. Как и раньше, непременным условием всех уступок считались очень выгодные условия займа.

В соответствии с  этой директивой советская делегация в Генуе на заседании экспертов  внесла в свои предложения коррективы, что привело к прекращению переговоров. Г.Чичерин в своей телеграмме в Москву от 26 апреля  вновь настаивал на признании в принципе компенсации бывшим собственникам, утверждая, что без этого  нельзя будет получить кредитов. Спустя день он получил ответ Политбюро: «На какие бы то ни было дальнейшие уступки могли бы пойти лишь при абсолютно точной гарантии предварительного получения займа. Без займа вообще ни на какие уступки не идем». ^[31]

 Политбюро в одной из своих телеграмм определяло размер этого займа в один миллиард долларов (2 млрд. довоенных золотых рублей). Это требование  было практически невыполнимо, так как правительства европейских стран в то время не имели таких свободных средств. По самым оптимистически оценкам правительства всех западных стран в совокупности были не в состоянии  предоставить займы на сумму большую, чем 400 млн. руб.  При этом основную часть этой суммы предполагалось предоставить не советскому правительству, а иностранным предприятиям, желавшим возобновить торговые отношения с Россией или получить концессии. Значительно большие суммы можно было бы получить на финансовом рынке или от тех предпринимателей, которые были бы готовы  придти в Россию. Но эти деньги можно было привлечь только при условии создания в мире атмосферы доверия к стране. Успешное завершение переговоров в Генуе должно было к этому привести.

 После того, как советская делегация отказалась от своих предложений от 20 апреля, западные страны в своем официальном меморандуме от 2 мая ужесточили свою позицию. Она предусматривали заключение в течение года соглашение  об уплате довоенных государственных  долгов, причем в случае  разногласий между сторонами советское правительство обязывалось признать решение арбитражной комиссии, в которой большинство имели бы западные страны. Точно также надо было подчиняться решению арбитражного суда по вопросу о компенсации тех бывших собственников, которым не возвращались их предприятия. Никаких обещаний предоставить значительные кредиты советскому правительству в меморандуме не было.

Западные партнеры предлагали России взять на себя обязательства суммой по крайней мере 6 млрд. ( довоенные государственные долги) плюс какая-то часть из иностранного капитала, вложенного в предприятия, которые оставались за государством. Общая сумма иностранного капитала в России перед революцией в форме акций и  облигаций финансовых, торговых и промышленных предприятий определялась экспертами советской делегации примерно в 2 млрд. руб. и кроме того в 1 млрд. руб. оценивались иностранное имущество в неакционерной форме. ^[32]   Таким образом,  при сдаче в концессии большинства предприятий бывшим владельцам вероятную сумму обязательств государства можно было оценить в 7 млрд. руб. при том, что западные страны не могли гарантировать притока капиталов  в  размерах достаточных для осуществления платежей по различным долгам. Для них выплата этих сумм была восстановлением справедливости и священного права собственности.

В то же время советское руководство было уверено в том, что позднее можно будет получить более выгодные условия соглашения с Западом, потому что он сильно в нем заинтересован. О том, что преувеличенная оценке такой заинтересованности со стороны России мешает достижению договоренности на конференции, писал корреспондент американской газеты «Ивнинг пост»  26 апреля: «Русские должны распрощаться с иллюзией, будто весь прочий мир нуждается в приведении России в порядок для того, чтобы жить». ^[33] И далее, приводя данные о незначительной доле дореволюционной России во внешнеторговом обороте  Англии и САСШ, он излагал вывод вашингтонских обозревателей: «Не столько Россия необходима для всего прочего мира, сколько прочий мир для России».

 Вместе с тем на неофициальных переговорах с англичанами обсуждались иные, более выгодные, чем предусматривалось в официальном меморандуме условия, в развитие тех положений, которые были зафиксированы в письме Г.Чичерина от 20 апреля. В частности, предлагалось определить общую сумму  компенсации частным собственникам и  на эту сумму и величину довоенных государственных долгов должны были выпускаться ценные бумаги со сроком платежей не менее, чем через 10 лет. До мировой войны  иностранные инвесторы получали ежегодно  200-250 млн. руб из госбюджета, который составлял более 3 млрд. руб. ^[34] Вероятно, можно было бы договориться, чтобы такой размер платежей сохранялся  и для советской России.

 Но весной 1922 г. в период гиперинфляции, когда еще не ясны были перспективы урожая, трудно было оценить способность экономики к  восстановлению, поэтому был определенный смысл в некоторой паузе для того, чтобы посмотреть, как будет развиваться народное хозяйство в урожайный год. Россия остро нуждалась в кредитах, и в то же время они могли быть предоставлены только на тяжелых для нее условиях не только по политическим, но и по чисто экономическим причинам - из-за высокого риска выдаче кредитов стране, находящейся в кризисе. При хорошем урожае и начавшемся восстановлении промышленности можно было бы ожидать кредитов на более благоприятных условиях. Пауза была тем более целесообразна, что руководство страны,   отказываясь без оговорок платить по долгам предшественников, заявляло о стремлении полностью и своевременно выполнять свои собственные обязательства.

После получения из Москвы директивы о свертывании переговоров речь в Генуе уже шла о том, как завершить конференцию. Обе стороны не были заинтересованы демонстрировать провал переговоров, поэтому на заключительном заседании 19 мая была принята резолюция о созыве спустя 5 недель в Гааге комиссии экспертов для рассмотрения оставшихся разногласий между советским правительством и другими участниками конференции. Советскую делегацию в Гааге возглавил М.Литвинов (Г.Чичерин после Генуи находился несколько месяцев на лечении в Германии), который жестко проводил линию, заданную директивами Политбюро.

Конференция в Гааге

В директиве Политбюро перед делегацией была поставлена задача добиться получения займа (кредитов) на наивозможно выгодных условиях, уплату царских долгов и компенсацию других претензий следовало рассматривать как одно из условий займа. Компенсация бывшим собственникам допускалась по отдельным соглашениям с правительством, в первую очередь концессионным, без участия независимого  арбитража.

Именно проблема компенсации бывшим собственникам была в центре внимания конференции в Гааге, которая началась 29 июня. Правительство так и не определилось к началу конференции, какие предприятия оно готово сдать в концессию. Сложность этой проблемы состояла в том, что до революции иностранные предприятия, т.е. те в основном капитале (акционерном и облигационном) которых преобладал иностранный капитал,  в ряде важных отраслей занимали ведущие позиции. Например, на них добывалось более 60% угля и нефти. ^[35] Ключевую роль  иностранный капитал играл в черной  и цветной металлургии. Так как с самого начала нэпа власти заявляли о том, что они готовы допустить капитализм только в определенных пределах при сохранении командных высот в экономике за государством, то неизбежно вставал вопрос о том, будет ли выполняться этот принцип в случае  возврата всех национализированных предприятий иностранцам, пусть не в собственность, а в форме концессии.

 Л.Красин в беседах с Ллойд Джорджем в Генуе и Лондоне говорил, что он считает возможным сдачу в концессии 90%  предприятий. Эту цифру он называл на основании предварительных оценок в ВСНХ и Госплане  и говорил о ней М.Литвинову еще в Москве. Позднее более детальные оценки подтвердили в целом обоснованность этой цифры. Так, концессионная комиссия ВСНХ в 1924 г. определила, что из 115 предприятий, принадлежавших до революции англичанам, не могли быть сданы в концессию  формы только 22 предприятия. ^[36]

С самого начала конференции выяснилось, что  не только английская делегация, но и делегации других западных стран восприняли цифру Л.Красина как  правительственную позицию, и само их согласие на Гаагскую конференцию было связано  с надеждой на получение концессий в таких масштабах. Фактически советская делегация привезла в Гаагу предварительный список намечаемых к сдаче предприятий,  в который было включено не 90%, а  10% бывших иностранных предприятий.            Спустя  день после начала конференции М.Литвинов запросил директиву  Политбюро по вопросу о сдаче предприятий в концессии и 1 июля получил такой ответ: «Не может быть   и речи о сдаче в концессии 90% национализированных предприятий, во всяком случае это вопрос будущего, и каждая концессия  будет решаться отдельно в зависимости от условий и обстановки. Обязываем Красина выступить в печати с официальным опровержением клеветы об обещании Красина сдать в концессию 90%». ^[37]

После этой директивы делегации уже было трудно маневрировать в Гааге, добиваясь компромисса.  Советская делегация была готова  рассматривать другие формы компенсации. Однако, как и в Генуе, предварительным условием компенсации называлось предоставление России значительных кредитов- в Гааге делегация запросила на  трехлетний период (до 1 января 1926 г.)  3,2 млрд. руб. Речь шла не только о правительственных займах, признавая их малую вероятность, но и о правительственных гарантиях частных кредитов.

Такая постановка проблемы вызвала возражения со стороны западных делегаций, которые обращали внимание на то, что Советская Россия прежде всего должна завоевать доверие частных инвесторов. Так, по мнению представителя Великобритании Х.Юнга,  частные кредиты могли пойти при выполнении двух основных условий: во-первых, признания Россией своих довоенных обязательств, во-вторых, предоставления инвесторам права участия в контроле и управлении финансируемыми ими предприятиями.   

Некоторые другие представители западных стран выдвигали еще более жесткие условия для восстановления доверия к России. Так, представитель Дании Андерсен предложил в качестве гарантии возврата долгов передать управление всеми доходами России в руки международной комиссии. При этом он ссылался на успешных опыт реализации подобной схемы в Турции. Действительно, в связи с неплатежеспособностью Турции, имевшей большие внешние долги, в 1881 г. была образована Комиссия оттоманского долга во главе с советом из представителей европейских держав-кредиторов. Она являлась как бы департаментом министерства финансов, имела аппарат в 5 тысяч человек по всей стране и непосредственно заведовала сбором ряда налогов, которые шли на уплату задолженности. Благодаря деятельности этого органа удалось значительно повысить сбор доходов.

На возможное возражение, что образование такой комиссии было бы нарушением суверенитета России, Андерсен заявил: «Государства, которые являются банкротами, не могут позволять себе роскоши иметь гордость» ^[38] . В ответ на это выступление М.Литвинов заметил: «Россия сражалась в продолжении пяти лет и пожертвовала многими миллионами именно для того, чтобы не оказаться в положении Турции. Если нужно, она готова продолжать борьбу». ^[39]

При таких резких расхождениях между сторонами не удивительно, что уже 14 июля западные страны прервали переговоры, заявив, что до 19 июля, когда была назначено заключительное заседание нерусской комиссии, российская делегация может внести новые предложения. На этом конференция и закончилась бы, и делегация уже готовилась уехать из Гааги, но в тот же день  она получила новое указание из Москвы: «Политбюро считает необходимым добиться максимальных уступок  противной стороны, хотя бы и ценою длительных переговоров, проявляя величайшее терпение». ^[40] .

После этого указания делегация подготовила новые предложения, которые предусматривали определенные уступки. В них констатировалось невозможность получения кредитов и признавались в принципе довоенные долги и компенсация бывших собственников с тем, чтобы порядок и способы уплаты были установлены новой конференцией через два года, когда выявится темп экономического восстановления России. Еще одно предложение заключалось в возврате к идеи Л.Красина о предоставлении западным державам списка подлежащих сдаче в концессию предприятий, в который входило бы 80-90% их бывших владений, причем, как утверждал М.Литвинов в   своем докладе в Политбюро «Кржижановский утверждает, что такой процент фактически соответствует нашим, намерениям». ^[41]   При этих условиях писал М.Литвинов, «соглашение возможно в любой день», и западные страны незамедлительно признали бы советское правительство де-юре.

Однако пока эти уступки разрабатывались, Политбюро по предложению члена Политбюро наркома по военным делам Л.Троцкого, который в отсутствие Ленина (он с конца мая полностью отошел на несколько месяцев от дел из-за обострения болезни)  стремился формулировать решения по принципиальным вопросам, приняло 17 июля новую директиву: «О каких бы то ни было дальнейших уступок с нашей стороны не может быть и речи». ^[42] Получив  эту директиву,  М.Литвинов изменил предложения, чтобы не объявлять о готовности идти на уступки. Он заявил на пленарном заседании 19 июля, что  делегации необходимо запросить советское правительство, готово ли оно  в отсутствии кредитов признать долги и договориться с бывшими собственниками в течение двухлетнего срока о формах компенсации. Но этот  запрос делегация  сделает при условии, что западные партнеры запросят свои правительства о том, считают ли они приемлемым утвердительный ответ российского правительства для того, чтобы сразу после него признать советское правительство де-юре. Поэтому необходимо продлить на несколько  работу конференции, чтобы получить ответы российского и западных правительств.

При утвердительном ответе руководства страны Россия получила бы два года для переговоров с бывшими собственниками по вопросу о компенсациях,  а тем временем в условиях официального признания советского правительства и восстановления экономики создавались более благоприятные условия для получения кредитов. В то же время за руководством страны сохранялась возможность отрицательного ответа, подчеркивая тем самым недопустимость уплаты долгов и компенсаций без получения кредита.  В предварительном порядке это предложение было согласовано с английской и итальянской делегациями, однако французская и бельгийская делегаций выступили против.  Их представители заявили, что рассматривают предложение М.Литвинова как ловкий маневр большевиков, не будут запрашивать свои правительства и собираются покинуть Гаагу, а остальные страны, не желая идти на открытый конфликт, согласились закрыть конференцию.

В результате у советской руководства появился формальный повод не рассматривать запрос Литвинова и не выражать публично свое отношение к сформулированной в нем позиции. Однако вряд ли ответ был бы положительным.  27 июля Политбюро утвердило внесенные Л.Троцкий  тезисы с оценкой конференции в Гааги. В них с гордостью говорилось о провале надежд «шарлатанов пацифизма (Ллойд Джордж и компания)» на то, что « мы в Гааге сдадим свои позиции во имя эфемерных выгод» и делался такой вывод: «В Генуе и Гааге мы отстаивали и отстояли право Советской России на социалистическое развитие». ^[43] В этом решении уже наметилось определенный отход от того, пусть и недостаточного прагматизма, который прослеживался в решениях Политбюро в период Генуи. Тогда Ленин выступал за это, чтобы отсрочить достижение соглашения для того, чтобы получить более выгодные с экономической точки зрения условия возобновления нормальных взаимоотношений с западными странами. Сейчас же его соратники, забыв о том, что они ставили главной целью советской делегации в Гааге получения кредитов, назвали провал в достижении этой цели успехом на основе сугубо идеологических соображений.

Литвинов после окончания конференции в Гааге в своем докладе членам коллегии НКИД и Политбюро от 2 августа развивал те идеи, которые были сформулированы делегацией в подготовленных, но не оглашенных на конференции предложениях. Он сообщал, что вся делегация согласна с необходимостью сделать декларацию о признании в принципе долгов и компенсаций. После издания декларации правительство должно образовать специальные суды для разбора претензий иностранных кредиторов и признанные претензии удовлетворять бонами, приносящими определенный процент.  Если одновременно с декларацией будет опубликован список концессионный объектов, включающий хотя бы 70% иностранных предприятий, то по его мнению, успех можно считать обеспеченным и большинство западных стран признают советское правительство де-юре. Надежды М.Литвинова на благоприятный отклик большинства западных стран были достаточно обоснованны. Так, сразу после окончания конференции в Гааге, когда Л.Красин приехал в Лондон,  Ллойд-Джордж передал ему, что он готов объявить о признании советского правительства сразу после того, как оно даст положительный ответ на запрос, сформулированный в заявлении М.Литвинова.

Доклад М.Литвинова был рассмотрен на заседании Политбюро 10 августа,  и все предложения его и Л.Красина об уступках были отклонены. ^[44] По-видимому, главной причиной подобной негибкости явилось очередное изменение политических настроений в партийных верхах. Проходившая в начале августа партийная конференция приняла решение усилить борьбу с  буржуазным влиянием и оппозиционными партиями, позднее было объявлено о высылке  около сотни видных  общественных деятелей,  открыто критиковавших советскую власть.

Дискуссия вокруг концессии Уркарта

Раз не удалось договориться на государственном уровне, а потребность в привлечении иностранного капитала оставалась, то попытались решить эту задачу путем конкретных договоренностей с отдельными крупным капиталистами. Наибольшее внимание было уделено возобновление переговоров с Уркартом, как самым влиятельным английским бизнесменом, заинтересованным в налаживании отношений с Россией. Уркарт присутствовал на конференции в Генуе в качестве эксперта английской делегации и по поручению Ллойд-Джорджа несколько раз встречался с руководителями советской делегации, пытаясь убедить их признать долги и возвратить национализированные предприятия.  О возобновлении переговоров по своей концессии он не говорил, надеясь на заключение общего соглашения.

 Еще более важную роль он играл на конференции в Гааге. Незадолго до начала этой конференции была образована специальная комиссия из руководителей экономических ведомств во главе с Л.Красиным для рассмотрения вопроса о целесообразности заключения договора о концессии с Уркартом, которая пришла к выводу о крайней желательности и необходимости этого соглашения. По предложению Л.Красина  Политбюро приняло решение, которое давало делегации в Гааге полномочия в случае необходимости заключить концессионный договор с представлением его на одобрение Политбюро. Члены делегации считали, что это соглашение представляет собой наиболее прямой путь к прорыву финансовой и экономической блокады. Однако Уркарт в Гааге отказался вести переговоры, говоря, что он готов их возобновить после того, как советское правительство признает общие принципы компенсации бывшим собственникам. Он возлагал надежды на положительный ответ советского правительства на запрос в гаагском заявлении М.Литвинова.

После того, как эти надежды развеялись, Уркарт приехал в Берлин и заявил торговому представителю России в Германии Б.Стомонякову  о желании возобновить переговоры по получению концессии. Они начались после того, как Ленин, который почувствовал себя лучше и начал заниматься отдельными важными  делами, 22 августа 1922 г. направил генеральному секретарю ЦК компартии И.Сталину записку с советом начать  переговоры с Уркартом.  Спустя два дня  на заседании Политбюро были подробно рассмотрены условия договора. Было подчеркнута необходимость обязательного его подписания даже ценой материальных жертв и уступок. В частности, в постановлении выражалось согласие пойти на компенсацию убытков Уркарту от действий и мероприятий советской власти, в том числе частично наличными (при обсуждении называлась цифра 1-2 млн. руб.)  и допускались некоторые льготы в области налогов и тарифов, долевое отчисление в пользу государства  было определено в 7,5% от валовой добычи. Дальнейшее ведение переговоров и заключение договора было возложено на Л.Красина. Уточнение проекта договора было поручено комиссии в составе Л.Красина, зам. председателя ВСНХ И.Смилги и секретаря ВЦСПС А. Андреева.

В тот же день состоялось заседание этой комиссии. Она утвердила основные статьи договора, в частности, срок концессии в 99 лет и принципиально важные положения о налогах  и пошлинах. Комиссия исходила из того, что нельзя предоставлять государству возможность неограниченного нарушения интересов концессионера, ибо в этом случае концессионер отказался бы от заключения договора. Поэтому она выступила за отмену вывозных пошлин на продукцию его предприятий, так как эти пошлины могли бы устанавливаться государством без каких-либо пределов и фактически отдавали бы концессионера всецело в руки государства, на что он не согласился бы. По вопросу о государственных  и местных налогах комиссия признала, что «ввиду неустановившейся еще налоговой системы едва ли какой-либо концессионер согласится безоговорочно принять обязательство уплачивать эти налоги без какого-либо ограничения, так как практически это могло бы повести к отчуждению всей прибыли концессионера». ^[45] Поэтому комиссия сочла в принципе возможным согласиться на освобождение концессионера от уплаты налогов при условии повышения нормы долевого отчисления до 10% от объема произведенных металлов.

После приезда Л.Красина в Берлин в течение недели переговоры были завершены,  и  6 сентября Л.Красин отправил в Москву авиапочтой письмо, в котором изложил основные согласованные положения договора. Никаких возражений из столицы не поступило, и 9 сентября договор был подписан, причем в экземпляре на русском языке была подпись концессионера с отчеством, чтобы подчеркнуть его многолетнюю связь с Россией -   Лесли Андреевич Уркарт.

Подписание договора было с большим интересом встречено  западными политиками и бизнесменами. Уркарт получил поздравительные телеграммы от Ллойд-Джорджа и министра торговли США Гувера. Газеты разных направлений признали договор важнейшим из всех заключенных Советской Россией. Уркарт в своем интервью корреспонденту российского телеграфного агентства в Лондоне через несколько дней после подписания заявил: «Я люблю русский народ и развитие русской промышленности является делом моей жизни. Я вполне доверяю советскому правительству и верю, что оно даст мне возможность плодотворно работать». ^[46] В статье, опубликованной в лондонском «Таймсе» он призвал английское правительство предоставить России кредит в 150 млн. руб., о котором шли предварительные переговоры в Генуе и Гааге. Советские торгпредства в Германии и Англии после заключение договора сообщали о значительном оживлении разного рода деловых переговоров. Но это оживление продолжалось недолго, так как стала задерживаться ратификация договора Совнаркомом, которая должна была произойти в течение месяца со дня подписания.

Казалось бы для такой задержки не было никакого основания. Красин действовал в соответствии с директивами Политбюро и комиссии ЦК. Единственное нарушение, на которое он вынужден был пойти, состояло в уменьшении общей суммы платежей с концессионера. Комиссия наметила минимум в 10% долевого отчисления с освобождением от налогов,  в договоре было установлено 6% долевого отчисления с уплатой государственных налогов и освобождением от местных. При этом в дополнении к договору было предусмотрено согласие правительства возвратить концессионеру излишек взысканных с него налогов сверх 1/3 долевого отчисления. Иначе говоря, концессионер должен был уплатить не более 8%. На такую уступку пришлось пойти, потому что Уркарт категорически отказался от отчисления в 10%, заявив, что отчисление в 7,5% уже составляет  37-40% от чистой прибыли   и превышает известные нормы платежей.

Но уже спустя 3 дня после подписания договора настроения в Политбюро стало меняться. Дело в том, что Ленин, который в сентябре уже поправился и стал готовиться к возвращению в Москву, изменил свое отношение к договору. Если в начале сентября он в принципе одобрял соглашение, то прочитав текст, 12 сентября  прислал в Политбюро письмо, в котором высказался против утверждения договор, охарактеризовав его как «кабала и грабеж». ^[47] Такую оценку он мотивировал тем, что согласно договору, правительство должно было незамедлительно после ратификации заплатить концессионеру 150 тыс. ф.ст. (около 1,5 млн. руб.) как часть платы за ущерб, нанесенный предприятиям действиями советского правительства, а его отчисления в бюджет должны были начаться только через 3 года. 

После этого письма Ленина началось новое обсуждение уже подписанного договора, причем в партийных кругах стало распространяться отрицательное отношение к нему. 21 сентября Политбюро образовало  комиссию в составе зам. председателя Совнаркома Л.Каменева, секретаря ВЦСПС А.Андреева и председателя ВСНХ П.Богданова, которой  было поручено составить проект заявления правительства на случай возможного отклонения подписанного договора. Это означало, что Политбюро уже готовится к принятию такого решения. В тот же день состоялось заседание комиссии, на котором П.Богданов выступил за утверждение договора, а двое других ее членов против. Большинство мотивировало свое мнение прежде всего тем, что та компенсация, которую государство должно было платить концессионеру за первые 15 лет концессии, только незначительно перекрывались его долевыми отчисления в тот же период.

Договор предусматривал содействие концессионеру при восстановлении оборотного капитала в размере ущерба, нанесенного ему распоряжениями советской власти. Он должен был определяться третейским судом из представителей обеих сторон и председателя, определяемого по следующему принципу: правительство называло концессионеру 6 кандидатов из числа пользующихся мировой или европейской известностью российских ученых, юристов, техников, общественных деятелей, а он выбирал из них председателя. Общая  сумма оказанного таким образом содействия не должна была превышать 20 млн. руб. из них 1,5 млн. р. должны были быть выплачены наличными незамедлительно после ратификации, а остальные обязательствами государства на срок 15 лет с начислением на них 3% годовых. Комиссия Политбюро, исходя из того, что фактически ущерб будет определен в половину максимальной суммы,  и беря размер долевых отчислений от предусмотренной в договоре минимальной производственной программы, рассчитала сумму превышения поступлений в бюджет над выплатами из него за 15 лет примерно в 5 миллионов рублей.

Комиссией признала необоснованным также освобождение концессионера от уплаты экспортных пошлин. Она сочла заниженной ту минимальную производственную программу, которая была предусмотрена в договоре. Критика договора отмечала некоторые его подлинные недостатки с точки зрения интересов страны. Но  ведь в ходе переговоров всегда приходится учитывать интересы обеих сторон. В частности, Уркарт стремился занизить  зафиксированную минимальную производственную программу, с которой он должен был уплачивать долевые отчисления даже в том случае, если фактически производство было меньше, потому что были неясны перспективы развития экономики и спроса на продукцию концессионных предприятий.

После того, как комиссия Политбюро рекомендовала не утверждать договор, сторонники концессии, понимавшие его большое положительное значение предпринимали большие усилия с целью предотвратить  принятие этой рекомендации. 23 сентября Г.Чичерин обратился к Сталину с письмом, в котором писал: «С большим волнением я узнал о том, что возможно отклонение договора с Уркартом. Это было бы для Советской России катастрофой». ^[48] Мотивировал он такое утверждение тем, что отклонение договора остановит надолго приток иностранного капитала, прежде всего крупного, который сделает вывод, что идти преждевременно. 

Спустя 3 дня после этого письма с коллективным обращением по тому же адресу выступили руководители экономических ведомств- ВСНХ, Госплана, наркоматов финансов, внешней торговли, а также заместитель наркома иностранных дел. Они подчеркивали, что после провала попыток договориться на межгосударственном уровне в Генуе и Гааге прорвать новую финансовую блокаду можно только с помощью договоренностей с отдельными крупными капиталистическими группами. Прошедшее после подписания договора с Уркартом время, когда резко возросло количество деловых предложений, по их мнению, подтверждали правильность такого подхода. Ратификация договора была тем более необходима, указывали авторы, что район концессии в силу его отдаленности и большого объема требуемых капиталовложений был непосилен для русского капитала даже в довоенное время.

В тот  же день  Л.Красин направил Ленину справку о договоре, в которой со всей прямотой охарактеризовал создавшееся положение. Он писал что отказ в  ратификации договора произошел  вследствие того, «что само руководящее Учреждение не знает толком, чего оно хочет или не удосужилось во время спросить для себя из надлежащего места нужную директиву». ^[49] (намек на то, что Политбюро не запросило своевременно директиву от Ленина).  Указывая далее, что Политбюро предрешило отказ от договора, не спросив у него объяснений по отдельным пунктам, он делал такой вывод: «При достаточно спокойном и внимательном обсуждении, особенно с привлечением хозяйственников и производственников я не сомневаюсь обнаружится как абсолютная выгодность для нас при данной обстановке этого договора, так и  в особенности то обстоятельство, что политический, моральный и материальный ущерб от разрыва и его последствий в сотни раз превзойдет те в значительной степени воображаемые невыгоды и опасности, которые связывают с договором». ^[50]

Крупную выгоду Л.Красин видел в том, что в отдаленной части России запускались предприятия, лежавшие втуне 5 лет и подвергавшиеся расхищению и порче. Через 3-5 лет на этих предприятиях будут работать как и до войны 45 тыс. человек, которые в настоящее время являются нищими пауперами или мелкими хозяйчиками, ремесленниками, бедными крестьянами. Их работа на крупных предприятиях под государственным контролем только укрепит социальную основу, на которой покоится советская власть. Кроме того, восстановление промышленности приведет к росту сельского хозяйства в прилегающих хлебородных районах Сибири. Возрастут и поступления различных косвенных налогов, доходы государственных предприятий транспорта и связи.

Еще одну косвенную выгоду от появления на Урале и в Сибири хорошо организованных концессионных предприятий Красин видел в том благотворном влиянии, которое их появление окажет на «наши  разгильдяйские  тресты и синдикаты». Здесь он затронул принципиально важный вопрос о возможной конкуренции государственных и концессионных предприятий, которая рассматривалась как одно из главных препятствий на пути привлечения иностранного капитала. Он считал такую конкуренцию благотворной, а  его оппоненты губительной. Л.Красин подчеркивал, что крупные концессии нужны не только для привлечения капитала, но и для создания  в различных районах здоровых предприятий, «наряду с которыми и наши тресты и синдикаты не посмеют разгильдяйничать и должны будут подтянуться и перестроиться на действительно хозяйственную работу вместо пародии на нее так называемого «хозяйственного расчета». ^[51]

По оценке Красина на восстановление полной работы предприятий, намечаемых к сдаче в концессию, требовалось потратить 25-30 млн. руб. Если бы даже такие свободные средства у государства имелись, то по его словам, было бы «совершеннейшим безумием» тратить их в первую очередь на восстановление предприятий в отдаленных районах Урала и Сибири, когда целый ряд несравненно более настоятельных нужд оставались неудовлетворенными из-за недостатка средств. Среди них он называл необходимость затрат на ремонт  шпал, значительная часть которых сгнила, на спасение Донбасса и нефтяных районов. Отдельно он выделял такие «совершенно настоятельные расходы», как, например, уплата невыданного жалованья миллионам рабочих, борьба с эпидемическими болезнями.

   Говоря о платежах концессионеру за причиненный ущерб, он подчеркивал, что все  они будут затрачены на самих предприятиях. Признавал Л.Красин и недостаточный размер минимальной производственной программы, установленный в договоре, но указывал на предусмотренное в договоре право правительства  через каждые 10 лет изменять этот минимум. Касаясь обвинений в недостаточных платежах концессионера государству, он замечал, что в договоре предусмотрено право правительства через 7 лет, когда должна установиться устойчивая налоговая система, перевести его с долевого отчисления на общее налоговое обложение для предприятий данной отрасли.

Отказ от ратификации, по его мнению, снова превратит зарубежных бизнесменов  в злейших врагов: «Советское правительство будет провозглашено нарушителем своих собственных принципов новой экономической политики, и блокады финансовая, концессионная и экономическая возобновятся по всей линии». ^[52]   В условиях же такой блокады, по его мнению, хозяйственное возрождение будет идти черепашьими шагами.

 Замедленное восстановление экономики приводило к огромным потерям. Красин приводил данные, согласно которым каждый год хозяйственного развала приносил потери валовой продукции по сравнению с довоенным временем более 9 млрд. руб., то есть цифру втрое превышавшую тот заем, который Россия требовал от Запада в Гааге. Отсюда следовал вывод, которым он заканчивал свою справку: «При наличности такого положения отказаться от тех возможностей восстановления производственных сил страны, которые дает первая крупная концессия – заключенный с Уркартом договор, было бы преступлением». ^[53]

Эти выступления сторонников договора  показали, что сложилось редкое для дисциплинированной коммунистической партии положение: коммунисты - руководители экономических  и внешнеполитического ведомств  выступили единым фронтом против подготовленного, хотя еще и не приятого решения партийного руководства, причем выступили с серьезными аргументами. Под их влиянием Ленин заколебался в  своем отрицательное отношение к договору, и Политбюро на своем заседании 28 сентября не стало принимать окончательного решения, а включило вопрос о договоре в повестку дня очередного пленума ЦК, намеченного на 5 октября.

Накануне пленума как сторонники, так и противники договора предпринимали дополнительные усилия по обеспечению победы своей точки зрения. Так, руководство ВЦСПС приняло решение настаивать на отказе в ратификации договора. С другой стороны,  член ЦК партии К. Радек, который занимался в ЦК международными делами,  написал к пленуму специальную записку «Договор с Уркартом и наша внешняя политика». В ней он поставил более широкий вопрос о судьбе нэпа в случае отказа от ратификации. По его мнению, тогда может затормозиться приток иностранного капитала,  а это в свою очередь вынудит искать внутренние источники финансирования необходимых затрат. Взять их можно будет только у крестьян, увеличив налоги на них, а это может подорвать медленно восстанавливающегося сельского хозяйства. Результатом будет, по словам Радека, «не меньше и не больше как сведение на нет всех целей, которые мы преследовали, входя на путь новой экономической политики. Главным смыслом новой экономической политики было развязать производительные силы, находящиеся в руках мелкой буржуазии, для того, чтобы поднять уровень экономического состояния крестьянству, сделав его в будущем базой нашего экономического возрождения». ^[54] Это важное замечание оправдалось позднее, особенно, когда перед страной встала проблема индустриализации.

Связывая судьбу нэпа с  ратификацией договора с Уркартом, Радек безусловно учитывал реальную обстановку сентября 1922 г. В это время стала усиливаться  критика некоторых проявлений нэпа среди части населения. Она была связана  с резкой дифференциацией в доходах, которая была вызвана развитием рыночных отношений в тяжелой экономической обстановке того времени. От введения нэпа выиграли в первую очередь так называемые нэпманы: торговцы, промышленники, владельцы ресторанов, валютчики, а также работники легкой и пищевой промышленности (прежде всего руководящие), выпускавшие продукцию на свободный рынок, где существовал платежеспособный спрос.  В то же время значительно хуже был положение рабочих и служащих тяжелой промышленности, которая удовлетворяла  в основном потребности государства, не способного в полной мере оплачивать поставляемую продукцию из-за бюджетного кризиса.  Кроме того, широкие масштабы приняло взяточничество, казнокрадство, также вызывавшее недовольство.

В этих условиях стали раздаваться требования корректировки нэпа.  Власти, идя навстречу этим требованиям, повысили налогообложение зажиточных слоев населения, установили максимум заработка в государственном секторе для руководящим работников, увеличили перераспределение доходов предприятий потребительского сектора в пользу тяжелой промышленности. Одновременно они решили продемонстрировать свою готовность защитить интересы трудящихся, развернув широкомасштабную борьбу со взяточничеством. 

Подобные настроения нашли свое отражение при разработке в наркомате юстиции проекта положения о судоустройстве. В печатном органе  этого наркомата отмечалось, что   подготовка проекта проходила под давлением мысли о том, «что нэп опасен, что необходимо  с ним беспощадная борьба во всех тех случаях, когда нэп выходит, хотя бы слегка, за пределы дозволенного». ^[55]

Эта установка проявилась  и в том задании, которое Политбюро дало в конце июля наркомату юстиции -  разработать правовые гарантии для обеспечении интересов государства в отношений концессий. Подготовленный проект соответствующей статьи Гражданского Кодекса, утвержденный в сентябре Политбюро, звучал так: «Существование юридического лица может быть прекращено соответственным органом государственной власти, если оно уклоняется от предусмотренной уставом или договором цели или если его органы (общее собрание, правление) в своей деятельности уклоняется в сторону, противную интересам государства». ^[56] Такая формулировка открывала законный путь государственному произволу в отношении частных предприятий, как иностранных, так и отечественных.  Она прямо противоречила  желанию принять западные принципы гражданского законодательства.  провозглашенному в ранее цитированному меморандуме  о юридических мероприятиях правительства, подготовленному к конференции в Генуе. Эту статью не предполагали применять немедленно, она была заготовлена на всякий случай, если будет принято решение о смене всего курса.

О том, что такая возможность не исключалась, можно судить  по обсуждению предложения Наркомфина обязать концессионеров, наряду с долевым отчислением, платить налоги, внесенного как раз в сентябре. В первый год нэпа они были освобождены от уплаты всех налогов, считалось, что они включены в долевое отчисление. Преимущество для концессионера в таком способе расчетов  с государством состояло в том,  что он мог заранее рассчитать размер своих платежей. Однако с точки зрения Наркомфина бюджет мог потерять при отказе от взимания налогов, ибо договор заключался на много лет, и в момент его заключения трудно был установить обоснованный размер долевого отчисления. Предложение ввести налоговое обложение для лесных концессий (а именно этот вид концессий дал практически важные результаты), изменив ранее утвержденный типовой договор, который предусматривал только долевое отчисление, рассматривалось 29 сентября на заседание Совета труда и обороны (СТО)- комиссии Совнаркома, которая осуществляла повседневное руководство хозяйственной жизнью.

Против этого предложения выступил Л.Красин, мотивируя свою позицию тем, что изменение ранее опубликованного документа может повредить всей концессионной политики. Однако в его защиту высказался председательствовавший на заседании зам. председателя СТО член Политбюро А.Рыков. Он указал, что «государство не может отказаться от права обложения налогами не только с точки зрения фискальных интересов, но также потому, что налоги могут явиться весьма существенным политико-экономическим орудием при переходе от нэпа к другой экономической политике». ^[57] В СТО голоса разделились, и вопрос был передан в Совнарком, который  на заседании 3 октября, где впервые после 10-месячного перерыва председательствовал вернувшийся к работе Ленин, отклонил предложение Наркомфина. 

На фоне таких настроений и состоялось обсуждение на пленуме ЦК 5 октября договора с Уркартом. Решающим оказалось очередное изменение позиции Ленина, который накануне пленума высказался против концессии. Пленум отклонил договор,  однако в качестве официальной причины такого шага, вошедшей в постановление Совнаркома, было названо нежелание английского правительства допустить Россию на намечавшуюся международную конференцию в Лозанне по ближневосточному вопросу. Это означало, что фактически окончательное решение по существу концессии сделано не было. На следующий день после этого заседания Ленин дал задание председателю Главного концессионного комитета (ГКК) Г.Пятакову, который также выступал на пленуме против одобрения договора, проверить еще раз вопрос о концессии.

Тем не менее государственный аппарат воспринял решение об отклонении договора, как поворот в концессионной политике. Так, заместитель председателя Совнаркома Л.Каменев, из всех членов Политбюро наиболее тесно связанный с Лениным, выступил против ратификации подписанного в Берлине 9 октября торговым представителем в Германии Б.Стомоняковым договора о торговой концессии с концерном Отто Вольфа. Однако тут выяснилось, что Ленин продолжает считать необходимым заключение концессий. 18 октября он направил в Политбюро письмо, в котором отмел все возражения Л.Каменева против договора с О. Вольфом, как основанные на недоразумении, и потребовал немедленной ратификации договора. На следующий день на заседании Политбюро он был утвержден, и в тот же день принято соответствующее постановление Совнаркома, которое было немедленно послано по телеграфу за границу. Такая поспешность диктовалась желанием как-то смягчить отрицательные последствия отклонения договора с Уркартом.

На том же заседании Политбюро Ленин предложил начать переговоры с американскими капиталистами о сдаче в концессию части Донбасса. Запрос на эту концессию поступил от группы из 60 промышленников Юга, эмигрировавших после революции в Германию и начавших сотрудничать с крупным американским концерном. Они предложили сдать этому концерну на 40-50 лет в концессию часть угольных и металлургических предприятий Донбасса, среди собственников которых до революции были члены этой группы. Речь шла о вложения новых капиталов на сотни миллионов долларов, т.е. эта концессия была бы еще значительнее, чем уркартовская.  Концерн был готов отказаться от возмещения прошлого  ущерба  и лишь настаивал на своем праве использовать в качестве служащих тех прежних собственников, кои ,на его взгляд, могли быть полезны по своему  опыту.

На примере этого предложения наглядно видно, почему продолжали поступать заявки. После революции за границу эмигрировали многие собственники и менеджеры крупных предприятий. Значительная их часть потеряли большую часть своих средств, оказались в тяжелом материальном положении, и в то же время сохранили связи с иностранными капиталистами. Они увидели в курсе на привлечение концессий возможность поправить свои материальные дела, так как надеялись заинтересовать советское правительство своими возможностями достать капиталы, необходимые для подъема тех предприятий, где они раньше работали, а также своим опытом работы на этих предприятий. Да и иностранные владельцы национализированных предприятий были заинтересованы в договоренности с советской власти, чтобы хотя бы частично компенсировать свои прежние затраты. Несмотря на неудачи предшественников они  продолжали пытаться договориться с властями.

Утверждение договора с О.Вольфом способствовал тому, что Уркарт достаточно спокойно отреагировал на отказ в ратификации по политическим причинам. Разумеется, он  понял, что настоящая причина другая, ведь сама задержка с одобрением породила слухи о том, что руководство страны собирается его отклонить, о чем начала писать и зарубежная пресса. Однако выдвинув политическую причину,  правительство, по его мнению, взяло на себя обязательство в случае ее устранения ратифицировать договор. Именно в таком оптимистическом духе Уркарт и выступал на общем собрании акционеров Русско-Азиатского общества в Лондоне, которое состоялось 23 октября. Он указал на происходящую в России, по его мнению, эволюции от марксизма к экономическим воззрениям Западной Европы и подчеркнул: «Мы верили, что раз эволюция началась, ее остановить нельзя, она продолжится до тех пор, пока не будет признаны права частной собственности, свобода частной инициативы и долги». ^[58] В этой связи он выразил твердую убежденность в том, что договор будет вскоре ратифицирован.

Определенные основания для такого оптимизма были не только из-за утверждения договора с Вольфом. В это время Л.Красин возобновил в Лондоне переговоры с представителем Уркарта. 26 октября в телеграмме Ленину он излагал обсуждавшиеся варианты договоренности, в частности, такой при котором договор немедленно утверждался в прежнем виде, но вступал в силу только по признанию советского правительства английским, которое должно было произойти не позднее, чем через 8 месяцев. Однако это предложение не было принято в Москве.

К этому дню члены Политбюро получили записку Г.Пятакова о концессии, подготовленную им в соответствии с выше упоминавшимся заданием Ленина. В ней Г.Пятаков указывал на те недостатки договора, о которых ранее уже говорили критики договора. Например, по его оценке, выплаченные концессионеру сразу после ратификации договора полтора миллиона рублей при установленной минимальной производственной программе  могли бы окупиться не ранее, чем через 9-12 лет. Возражения Л.Красина, который утверждал, что  действительный объем производства будет значительно больше установленного минимума, он  отвергал, так как «это значит, что мы полагаемся на добрую волю концессионера». ^[59]   Г.Пятаков выражал настроения той части партийных деятелей, которые полагали, что иностранные капиталисты могут действовать, руководствуясь не  стремлением к прибыли, а желанием навредить Советской России. Отсюда вытекали  его предложения повысить долевые отчисления свинца и цинка, для того чтобы обеспечить потребности армии, увеличить обязательный минимум производственной программы.

Заказчик его записки к этому времени стал уже отходить от своей жесткой позиции.  Вернувшись после 10-месячного перерыва к исполнению обязанностей руководителя правительства, он вплотную столкнулся с теми сложными экономическими проблемами, для решения которых было необходимо привлечь иностранный капитал.   В двух интервью английским корреспондентам, данным им в конце октября и в начале ноября, Ленин подчеркнул, что концессия с Уркартом не отклонена окончательно. По его инициативе Политбюро приняло решение открыть дискуссию в печати по поводу концессии, причем в постановлении подчеркивалось, что «все статьи не должны обосновывать предвзятые решения, а оценивать концессию с разных сторон и информировать читателей». ^[60]

В рамках этой дискуссии в центральной газете «Правда» в начале ноября была опубликованы статьи противника ратификации договора Г.Пятакова (который взял себе псевдоним «Экономист») и сторонника концессии зам. наркома внешней торговли М.Фрумкина ( под псевдонимом Шелаев), в которых фактически повторялись звучавшие в закрытых обсуждениях аргументы за и против, уже известные нам.

Дополняя дискуссию на страницах «Правды», орган ВСНХ  «Торгово-промышленная газета»  поместила  подробную статью начальника Главного горного управления  ВСНХ В. Свердлова, который принимал непосредственное  участие в подготовке договора и дал наиболее полную информацию о концессии.  Он обратил внимание читателей на тот аспект договора, о значении которого не упоминали  другие его сторонники. Дело в том, что сверх долевого отчисления правительство могло покупать у концессионера до 50% произведенного им металла по цене Лондонского рынка. До первой мировой войны мировые цены на цветные металлы были существенно меньше внутренних, и царское правительство установило высокие ввозные пошлины для защиты отечественной цветной промышленности. Например, цена на медь за 1 пуд в Лондоне была 9 руб. а пошлина была установлена 5 руб. В 1922 г. внутренний рынок цветных металлов только начал восстанавливаться, и ввозных пошлин еще не было. В перспективе можно было предположить ту же ситуацию с ценами, как и до войны. Следовательно, покупая металлы у концессионера по пониженным мировым ценам, государство фактически увеличивало долевое отчисление в свою пользу. Это стало особенно наглядно, когда в 1924 г была введена ввозная пошлина на медь в размере 6 руб. при цене на внутреннем рынке в 17 руб. По произведенным тогда оценкам в случае действия договора с Уркартом государство получило бы дополнительные отчисления за счет покупки по мировым ценам 17,5% от валового производства, т.е. общее долевое отчисление  составило бы более 25%. ^[61]

Недостаточно полный учет выгод от концессии заключался, согласно Свердлова,  и в  том, что ее значение зачастую рассматривалось исключительно с фискальной точки зрения, имея в виду лишь те отчисления, которые концессионер должен был по договору сдавать государству. Он же, как и Л.Красин, полагал, что главное значение концессии заключалось в развитии производительных сил страны. В подтверждении этого   автор приводил следующий расчет. При полном развитии дел концессионер мог ежегодно извлекать из недр металлов на 24 млн. руб. Из них его прибыль составила бы максимально 4 млн. руб., 2 млн. руб. пошло бы в бюджет, 2 млн. руб. могло пойти на импорт заграничных товаров, а остальные 16 млн. руб. пошли бы внутри страны на зарплату рабочим, плату за материалы и перевозки. ^[62] В результате возросли бы доходы населения и отечественных предприятий и соответственно поступление от них налогов.

Аргументы сторонников концессии звучали весьма убедительно, если рассматривать ее с чисто экономической точки зрения. Однако в руководстве страны были сильны иные подходы. Показательны в этом отношении  поправки Сталина к записке Пятакова. Он предложил создать «специальный институт комиссаров (уполномоченных) Советского правительства при управляющих органах концессионера». ^[63] Понятно, что Уркарт не согласился бы на такой контроль за его деятельностью, и о договоре с ним можно было бы забыть.  Это его предложение находилось в общем русле  стремления партийного аппарата поставить под контроль деятельность не только иностранных предприятий, но и отечественных трестов, которое начало проявляться уже тогда.

К этому времени уже явно выявились разногласия между Лениным и Сталиным по целому ряду проблем, одной из которых, причем не самой важной, была оценка концессии Уркарта. Они проявились при обсуждении на Политбюро предложения Уркарта приехать в Москву для встречи с Лениным. Он сделал его  в конце октября после того, как советское правительство получило приглашение принять участие в Лозаннской конференции при обсуждении вопроса о черноморских проливах, т.е. была снята официальная причина отказа в ратификации. На заседании Политбюро 9 ноября было принято компромиссное решение: «Сообщить, что Ленин сейчас принять Уркарта вряд ли сможет, но вообще возражений против приезда нет». ^[64]  

Г.Чичерин за день до отъезда в Лозанну попытался получить от Политбюро новые директивы для  переговоров с Уркартом. В письме Сталину от 25ноября он, ссылаясь на выше цитированное решение Политбюро о том, что нет возражений против приезда Уркарта, спрашивал - надо ли в разговоре с ним в Лозанне соглашаться на возобновление переговоров. Сталин поставил этот вопрос на голосование членов Политбюро по телефону. При этом опросе голоса  разделились,  Каменев и Троцкий были за переговоры,  Сталин и Зиновьев –против, и предложение возобновить переговоры не было принято. Возможно, если бы голосовал Ленин, то результат был бы другой. Но как раз утром 25 ноября ему стало хуже, врачи рекомендовали ему неделю полного отдыха, и Сталин получил формальное право не давать ему документы на голосование.

К декабрю, по-видимому,  Ленин пришел к выводу о необходимости договориться с Уркартом. Об этом можно судить по его указанию Б.Стомонякову передать Уркарту вырезки из «Правды» и «Торгово-промышленной газеты» с выше упоминавшимися статьями о концессии и попросить его дать отзыв о них. Уркарт получил их в середине декабря, и спустя несколько дней  отправил Б.Стомонякову этот отзыв с просьбой опубликовать его в тех же газетах. Однако Ленин к тому времени уже не работал из-за болезни, и  статья лежала без движения около месяца.

Только 1 февраля 1923 г. было принято решение о ее публикации в «Правде» с целью предотвратить дальнейшее ухудшение отношений с Англией, которое началось после того, как в октябре 1922 г. ушел со  поста премьер-министра            Ллойд Джордж. В этой статье Уркарт указывал на то, что его общество вложило в дореволюционное время около 80 млн. руб. в свои предприятия и для возобновления их работы в прежних масштабах надо привлечь еще более 40 млн. руб. Привлечь иностранный капитал на эти цели можно только от бывших владельцев, потому что другие инвесторы предпочитают направлять инвестиции в другие страны, где работа сопряжена с меньшим риском. Бывшие собственники, которые уже  до революции затратили большие средства, готовы идти на риск, связанный с новыми вложениями. Отвечая на замечания сторонника договора В.Свердлова, который предлагал установить на ряд лет вперед размер обязательных затрат, Уркарт писал: «Самой надежной гарантией в исполнении предпринимателем возложенных на него по договору обязательств в отношении размеров производительности является его собственный интерес, так как чем шире и полнее он эти обязательства исполняет, тем больше его прибыль. С такой реальной гарантией не могут конкурировать какие бы то ни было бумажные гарантии, как бы искусно они не были придуманы… Как можно  требовать от предпринимателя производства определенных затрат в определенные сроки, если по общей обстановке на месте работ он будет видеть, что  затраты эти не могут считаться производительными и оправдывающая их программа производства не может быть выполнена по независящим от предпринимателя причинам?». ^[65] Говоря о высказываемых опасениях в связи с возможным господствующим положением его предприятий в производстве цветных металлов, он заметил, что альтернативой ему является зависимость от импорта.

Принимая решение о публикации этой статьи, Политбюро отнюдь не собиралось достичь с ним договоренности. В том же постановлении от 1 февраля признавалось неприемлемым как основа для переговоров предложение, внесенное в ЦК Б.Стомоняковым.  Его суть состояла в том, чтобы урегулировать отношения с бывшими собственниками национализированных предприятий  на основе предоставления тем из них, чьи предприятия остаются у государства, новых концессий в аналогичных отраслях. При этом они должны были получить от государства пособие для скорейшего ввода в действие полученных предприятий в размере 25-50% документально доказанных убытков от конфискации советской властью товаров и других оборотных средств на предприятиях, ранее принадлежавших этим владельцам. Это пособие выдавалось бы в форме обязательств казначейства  со сроком уплаты не менее 25 лет, которые должны были бы учитываться правительствами соответствующих стран, а вырученные средства направляться на финансирование соответствующих новых концессионных предприятий. Соглашение вступало бы в силу по отношению к каждому собственнику только после заявления его правительства о юридическом признании советского правительства

По существу эти предложения были аналогичны тем, которые обсуждались на неофициальных переговорах в Генуе и Гааге. Новый стимул им дал Уркарт, который передал  Б.Стомонякову в Берлин, что готов принять участие в организации конференции представителей советского правительства и бывших собственников на основе вышеизложенной схемы. По-видимому, он надеялся на то, что в рамках общей договоренности будет утвержден договор и с ним. Б.Стомоняков заканчивал свое письмо в ЦК такими словами: «Этим путем мы могли бы наиболее благоприятно для нас  разрешить вопрос о бывших собственниках-иностранцах, составляющий наиболее крупное препятствие для привлечение иностранного капитала в Россию и являющийся единственным серьезным препятствием для признания нас де-юре всеми капиталистическими государствами». ^[66]

Все эти аргументы оказались неубедительными для  Политбюро. Уркарт еще пытался сделать какие-то уступки. 9 марта его представитель встречался в Берлине с Б. Стомоняковым и сообщил о готовности сократить срок концессии до 72 лет, предоставить России 1/3 Экибастуса,  а также депонировать в Госбанке все  средства, которые будут получены от правительства, что должно было гарантировать их расходование только на нужды концессии.  Возможно, он пошел бы и на другие уступки, если бы  российская сторона продемонстрировала свою заинтересованность в достижении компромисса. Однако после окончательного отхода Ленина от дел Политбюро не проявляло желания  договориться с Уркартом.

Судьба идеи концессии после ухода Ленина

Нежелание идти на заключение крупных концессионных договоров проявлялось по отношению и к другим проектам. Вспомним предложение о сдаче в концессию шахт и металлургических предприятий Донбасса и Криворожья, за обсуждение  которого в октябре 1922 г. выступал Ленин. Сталин запросил мнение управляющего государственной каменноугольной промышленности Донбасса В.Чубаря об этом предложении. В своем ответе тот признавал, что необходимо сдать в концессию некоторые предприятия Донбасса, так как государство не в состоянии самостоятельно восстановить  их в ближайшие 5 лет.  Но какие именно предприятия он имел  в виду?  Предлагалось сдавать предприятия запущенные и вообще находящиеся в плохом состоянии, разрабатывающие малоценные сорта угля, с трудными условиями эксплуатации, требующие больших затрат и много времени на восстановление. В.Чубарь  описывал личные качества того концессионера, который мог бы взять предлагаемые им предприятия – он должен был при самой скромной наживе честно вести дело, причем ориентироваться не на экспорт своей продукции, а на обеспечение внутренних потребностей страны. Вряд ли среди претендентов на концессию можно было найти таких идеалистов.

 В письме В.Чубаря также затрагивалась важная проблема конкуренции концессионных и государственных предприятий. Он задавался вопросом, не покроет ли полностью спрос рынка продукция концессионера, заставив государственную продукцию лежать мертвым капиталом или распродаваться в убыток. Вспомним, что Л.Красин считал положительным влияние этой конкуренции, которая по его мнению могла заставить государственные тресты улучшить свою работу. В.Чубарь, по- видимому сомневался в том, что государственные предприятия Донбасса смогут победить  в конкурентной борьбе, если в концессию будут сданы передовые предприятия,  которые концессионер сможет оснастить современным оборудованием и привлечь на них квалифицированных специалистов, в том числе и уехавших после революции за границу. Эти опасения имели определенные основания в период сокращения внутреннего спроса, когда во многих государственных трестах были простаивающие мощности из-за недостатка оборотных средств.

Желание государственных предприятий уклониться от конкуренции проявлялось не только в отношении к концессиям. Не получила желаемого развития аренда государственных предприятий отечественными предпринимателями, на которую в начале нэпа возлагали большие надежды. Председатель ВСНХ П. Богданов писал в конце 1922 г.: «Местные органы не слишком стремились создавать себе конкурентов в лице арендаторов и ставили известные затруднения при сдаче в аренду, предоставляя к сдаче только те предприятия, которые или требовали значительной затраты на их пуск, или не могли конкурировать с государственными предприятиями». ^[67] В результате за 1922 год арендные предприятия дали только 4,9% от всей промышленной продукции.

На местах были  и другие возражения против сдачи предприятий в концессию.  Так, руководители Башкирской автономной республики предложили исключить из списка намечавшихся к сдаче Таналыково-Баймакское предприятие, которое давало крупные поступления в местный бюджет, потому что от местных налогов концессию предполагалось освободить,  тем самым лишив Башкирию этих доходов. Особо следует упомянуть о политических возражениях, которые выдвигали местные партийные органы. 

Например, когда летом 1923 г.  обсуждалась возможность сдачи в концессию Днепровского  металлургического завода, расположенного в  Екатеринославской губернии, было запрошено мнение губкома партии. Секретаря губкома в своем письме в Политбюро признавал, что  сдача такого крупного завода, который был одним из лучших в дореволюционной России, экономически выгодна для губернии, ибо она обеспечит приток 10-15 млн. руб., вызовет развитие рудной промышленности, увеличит нагрузку железной дороги, уменьшит безработицу среди металлистов на 10 тыс. рабочих , усилит поступление налогов.

Вместе с тем он отмечал, что с политической стороны могут встретится ряд затруднений. Так, на территории завода проживало свыше 200 семей погибших в гражданской войне рабочих, которые бесплатно жили в заводских домиках, получали  за счет завода свет, воду, землю под огороды, - концессионер мог отказаться нести эти непрофильные расходы. Далее указывалось на уверенность рабочих в том, что советская власть не смогла пустить завод не из-за отсутствия средств, а в силу противодействия техперсонала, который связан с находящимися заграницей прежними владельцами завода (завод до революции контролировался бельгийским капиталом). Обращалось внимание на то, что зарплата рабочих и служащих на концессионном заводе будет больше, чем на соседних предприятиях, что приведет к перетоку туда лучших кадров,  а на самом заводе рабочие могут разделиться на два враждебных лагеря: одни за советскую власть, другие – за администрацию завода. ^[68]

Однако решающую роль  в судьбе концессий играли все-таки не соображения работников на местах или личные опасения руководителей трестов потерять свое место,   если то предприятие, которым они руководили, будет сдано в концессию. Все эти вполне понятные частные интересы могли влиять на реальный ход дел только потому, что у государства не было четкой линии. На это обращал особое внимание Б.Стомоняков, когда объяснял очередной провал переговоров о сдаче в  концессию группы сахарных заводов в июне 1923 г. отсутствием  «определенной твердой линии концессионной политики, благодаря чему проникнутые не государственными, а узко групповыми интересами тресты имеют возможность срывать важнейшие для государства  концессионные договоры» ^[69]

Решающее значение для определения направления концессионной политики имел проходивший во второй половине апреля 1923 г. 12-й съезд партии. На съезде Л.Красин попытался убедить партийное руководство в необходимости поворота во внешней политики, призванного найти соглашение с западными странами для получения кредитов, без которых, по его мнению, не удастся быстро восстановить тяжелую промышленность. Подчеркнув, что «главная цель нашей внешней политики есть получение кредитов», он заявил: «В области внешней политики нам нужен своего рода «нэп» именно в том смысле,  что необходимо изучение заботливое, пристальное тех возможностей, которые фактически нам представляются уже в настоящее время заграницей». ^[70] В этой связи он высказался за признание долгов и широкое использование концессий, в частности, указал на ту пользу, которая могла бы принести концессия Уркарта.

Его позиция не получила поддержки на съезде. Так, Г.Зиновьев, выступавший с отчетным докладом ЦК,  подчеркнул: «Чем дальше, тем меньше будет уступок, потому что страна выздоравливает, потому что мы начинаем справляться собственными силами». ^[71]   Другой видный партийный деятель, редактор «Правды» Н. Бухарин пошел еще дальше в критике взглядов Л.Красина. Он обвинил наркома  в том, что его «совершенно не печалит вопрос о том, по какому руслу пойдет развитие производительных сил, по капиталистическому или по социалистическому». ^[72] Такая чисто производственная точка зрения, по мнению Н.Бухарина, была глубоко ошибочна:«Мы должны не просто восстановлять хозяйство, а это восстановление должно идти в коммунистическом разрезе. Вот что основное, чего нельзя забывать ни в настоящий, ни в какой-либо другой момент». ^[73] Он в наиболее открытой форме выразил точку зрения, которая была свойственна и другим лидерам. Так, Троцкий в середине ноября 1922 г. говоря на конгрессе Коминтерна о концессии Уркарта,  подчеркивал необходимость ее оценки с точки зрения  места в общей системе советского хозяйства: «Не слишком ли велика концессия? Не слишком ли глубоко внедрится капитал через эту концессию в самую сердцевину нашего промышленного хозяйства?». ^[74]

Такой подход фактически противоречил первоначальной идее нэпа, которая состояла в том, чтобы с помощью использования капиталистических методов восстановить экономику. Характерно, что Ленин в подобном духе не высказывался. Наоборот, в середине ноября 1922 г. незадолго до своего окончательного ухода от текущей работы  он писал в адрес русской колонии в Северной Америке: «К сожалению, введение государственного капитализма у нас идет не так быстро, как бы нам этого хотелось. До сих пор, например, мы фактически не имеем ни одной серьезной концессии,  а без участия иностранного капитала в развитии нашего хозяйства быстрое восстановление  его немыслимо». ^[75]

Правда, и Ленин говорил о необходимости сохранения командных высот в экономике за государством. Но  он подходил к этой проблеме  с практической точки зрения. А на практике говорить о какой-то угрозе этим командным высотам было по меньшей мере преждевременно. Действительно за период с марта 1922 г по март 1923 г. при наличии 460 предложений было заключено всего 26 концессионных договоров, большинство из которых представляли собой торговые концессии. ^[76] Фактически же из них функционировало всего 7 договоров ^[77] . В отчете ГКК, подготовленном к 12 съезду партии, отмечалось, что сдаче промышленных предприятий в концессию  препятствовало сопротивление их руководителей, а также  руководящих органов соответствующих отраслей, которые преувеличивали  возможности  восстановления производства без привлечения иностранного капитала в  надежде на помощь из госбюджета.

Но такие надежды были в тот период иллюзорными. Необходимость в финансовом оздоровлении вынуждала идти по пути сокращение бюджетной эмиссии, и в результате сохранялось крайне напряженное финансовое состояние тяжелой промышленности.  В этих условиях упор на желательность ее восстановления по социалистическому руслу означал фактически рецедив настроений периода военного коммунизма и на практике вел к торможению хозяйственного подъема. Так, отказываясь сдать в концессию Уркарту медное производство Кыштыма, государство в то  время  было  не в состоянии  восстановить его само. По расчетам Уральского экономсовета для этого требовалось  выделить из бюджета 4 млн. руб. на восстановление основного капитала  и 2 млн. руб. на пополнение оборотных средств.  В случае получения этих средств предполагалось начать работу завода через полтора года и довести выплавку меди до довоенного уровня за 6 лет. При этом указывалось, что «крупные затраты на восстановление предприятия будут долго тяжелым бременем ложится на себестоимость, и прибыль это предприятие даст не ранее, как через 8 лет». ^[78] Казалось бы, эти цифры подтверждали целесообразность сдачи Кыштыма в концессию, но нет- уральцы предлагали восстановить Кыштым за счет госбюджета. 

Таким образом, была и объективная необходимость, и реальная возможность привлечь иностранные инвестиции, необходимые для быстрого восстановления экономики. Но оказались сильнее опасения конкуренции, политические и  идеологические возражения, типа высказанных Бухариным на съезде.  После съезда уже подходящие к завершения переговоры по ряду крупных концессий, были прерваны. Политбюро на первом заседании после 12 съезда 3 мая признало абсолютно недопустимым какие-либо переговоры с Уркартом. Это решение послужило сигналом к общему замедлению переговоров о заключении концессий.

Так, были сорваны переговоры о сдаче в концессию заводов по производству электроламп, которые велись на протяжении почти года с международным концерном, объединявшей такие крупные фирмы, как немецкий «Осрам», голландский «Филлипс» и американский «Дженерал Электрик». Б.Стомоняков писал в Политбюро после срыва переговоров, что интерес к  этой концессии среди капиталистических и правительственных кругов Запада был сравним с вниманием к концессии Уркарта. Из неудач этих переговоров автор делал такой вывод: «Ряд случаев, когда начатые концессионные переговоры кончались неуспехом вследствие несогласия в нашей среде, укрепили среди многих кругов заграницей распространяемое некоторыми нашими врагами устно и в прессе представление, что советская власть не рассматривает всерьез задачи привлечения иностранного капитала в Россию и что концессионные переговоры являются в ее руках лишь средством поддерживать интерес капиталистического мира к проблеме возобновления сношений с Россией и парализовать еще существующие течения «интервенционистской» политики». ^[79]  

Дискуссия на 12 съезде, за которой внимательно следили заграницей, привела к  усилению антисоветских настроений в деловых кругах, резко сократилось  число концессионных предложений.  Со своей стороны руководство страны и не стремилось их расширять. Выступая на 13-ой партийной конференции в январе 1924 г. Зиновьев прямо связал вопрос привлечении иностранного капитала с судьбой нэпа: «Если допустить иностранный капитал в большом количестве, это же будет  величайший приток свежей крови и в жилы русской буржуазии, и нэпу вообще». ^[80]

Такой подход сохранялся даже тогда, когда улучшились отношения с Англией.  В начале февраля 1924 г. новое лейбористское правительство без всяких предварительных условий установило официальные дипломатические отношения с СССР. Одновременно оно предложило предоставить заем советскому правительству и потребовало выплаты компенсаций бывшим собственникам национализированных предприятий,  в частности, Уркарту. Тогда было решено срочно подготовить новый проект  договора с Уркартом.

Этот проект был принят на заседании ГКК 7 мая. Он принципиально отличался от подписанного Л.Красиным в сентябре 1922 г. Срок концессии с 99 лет был снижен до 25 лет, а право досрочного выкупа правительством с 40 лет до 20 лет. Была в несколько раз увеличена обязательная производственная программа по производству цинка, свинца и меди, а также введены обязательные затраты концессионера на оборудование предприятий  и на разведочные работы.  Если  в варианте 1922 г. государство могло потребовать продажу ему 50% металлов по ценам Лондонского рынка, то в варианте 1924 г. это право распространялось на всю добычу. Обязательные долевые отчисления государству, включая и налоги, были увеличены с 8% выплавленных металлов до 11%. Кроме того, концессионер был обязан безвозмездно передать государству 25% акций с предоставлением одного места в правлении образуемого акционерного общества.  Была отменена компенсация за убытки, причиненные в период национализации. Значительно изменились условия импорта оборудования в целях поддержки отечественно производства. Если в проекте 1922 предусматривался его беспошлинный ввоз в первые два года, а затем импорт на общих основания, то теперь намечалось  ограничить весь импорт только 3 годами с уплатой всех сборов. Вводились ограничения на использование иностранных работников, число которые не должно были превышать 15% от числа отечественных рабочих и служащих.

Эти изменения в проекте договора безусловно лучше обеспечивали интересы государства, но вряд ли даже их авторы  сомневались в том, что они будут отвергнуты концессионером. После того, как  проект договора поступил в советское посольство в Англии для передачи Уркарту, существовавшая там концессионная комиссия  единогласно решила  не предъявлять его концессионеру. Посол СССР в Англии Х.Раковский, который  возглавлял эту  комиссию, телеграфировал в Москву 23 мая 1924 г.: «Установленные цифры такого характера, что не остается сомнения, что переговоры сорвутся на первом конкретном примере, в таком случае их лучше не начинать». ^[81]             Руководство страны спокойно восприняло это сообщение. Как раз в тот же день открылся 13-й съезд партии и на нем с политическим отчетом ЦК выступил Г.Зиновьев, который подтвердил ранее изложенную им точку зрения об опасности привлечения концессий, ведущих к расширению пределов нэпа.

При такой позиции не удивительно, что новых серьезных концессионных договоров на протяжении  1924 г. заключено  не было. Наоборот, было прекращено действие некоторых договоров, а советские граждане, работавшие у концессионеров, стали вызвать подозрение у работников ОГПУ. Прервались близившиеся к завершению переговоры о создания новых банков с участием иностранного капитала, а  успешно работавший единственный иностранный банк - Российский коммерческий банк был преобразован путем выкупа акций у иностранного владельца в государственный Внешторгбанк. Результаты концессионной практики оказались весьма скромными. По данным правительственного отчета на 1 октября 1924 за весь предшествующий период нэпа в ГКК поступило 1192 предложения, при рассмотрению которых было заключено только 70 концессионных договора, причем около половины из них представляли собой торговые концессии, и только 20 договоров были заключены в  промышленности. ^[82]

Последняя серьезная попытка активизировать концессионную политику была предпринята в конце 1924 г. в рамках временно взятой линии на развитие нэпа. Благоприятные экономические условия для ее активизации сложились в результате завершения в мае 1924 г. денежной реформы и начавшегося на базе твердой валюты быстрого подъема промышленности. Соответственно возрастала емкость внутреннего рынка, на который могли рассчитывать иностранные инвесторы. В то же время казалось бы не было оснований всерьез опасаться роста зависимости государства от иностранцев, раз отечественная экономика успешно восстанавливалась и могла выдержать конкуренцию с концессионерами. Для анализа причин слабого развития концессий и выработке мер по улучшению положения Политбюро образовало специальную комиссию во главе с председателем СНК А. Рыковым.   

Желая повлиять на  процесс подготовки комиссией общей резолюции, нарком внешней торговли Л.Красин, одновременно работавший полпредом во Франции, в одном из своих очередных докладов из Парижа в Наркомат иностранных дел в середине мая 1925 г. дал откровенную характеристику состояния концессионной политики государства. Подходя исторически, он назвал  отказ ратифицировать договор с Уркартом в октябре 1922 г. моментом  крутого поворота во внешней политике. «До этого момента и Владимир Ильич, и все мы как будто подходили вплотную к той политике маневрирования, которая должна была быть основана на выбрасывании нескольких более или менее лакомых кусков отдельным влиятельным капиталистическим группам  в разных странах с тем, чтобы в каждой большой стране играть на противоречии интересов отдельных капиталистов и жертвуя сравнительно небольшим при сдаче отдельных концессий, обеспечить себе несравненно большие выгоды закреплением торговых и вообще деловых отношений с известной частью буржуазии данной страны». ^[83] Он констатировал, что эта политика маневрирования была заменена с октября 1922 г. политикой почти полного отказа от каких-либо концессий, которая привела к объединению всего капиталистического фронта против СССР. В результате, создалось широко распространенное в Европе убеждение, «что с Советами никаких практических выгодных для капитала договоров заключить нельзя и что все разговоры о концессиях сплошная словесная пропаганда».

Красин указывал на принципиальное отличие внешнеэкономических отношений, основанных на концессиях, от внешней торговли.  Концессии давали возможность установить длительные связи с влиятельными иностранными группами, заинтересовать их не только в развитии собственных предприятий, но и в упорядочении всех экономических и политических условий, от которых зависел успех концессии. Как пример такого благоприятного влияния он приводил 3 лесные концессии, которые были даны в 1922 г. и позволили ликвидировать  блокаду  отечественных  экспортеров леса на внешних рынках. В то же время внешнеторговые операции с другими товарами подвергались различным формам дискриминации. Как подчеркивал автор, если даже рассматривать каждую концессию как чистую потерю из-за тех уступок, которые приходилось делать концессионерам, то все жертвы сводились бы к нескольким десяткам миллионам рублей. Между тем из-за отказа от концессий, приведшим к враждебному отношению к СССР влиятельных капиталистических групп, «в области внешней торговли и в особенности при реализации нашего экспорта, а также при кредитных, страховых и транспортных операций            мы теряем сотни миллионов из-за нездоровых условий торговли, создаваемых этим состоянием полубойкота». ^[84]

В этих условий, по мнению Красина, становилась бессмысленной сложившаяся система обсуждения проектов концессионных договоров в десятках инстанций, где обсасывалась каждая деталь. Из бумаг складывалось впечатление защиты государственных интересов, но «в действительности,  все это пустая бумажная работа, ибо из такого отношения к концессии никогда никакого практического результата получиться не может, это не концессионная политика, а концессионный саботаж». Такая политика была тем более не плодотворной, что государство само не смогло пустить многие из тех предприятий, которые еще 3 года назад намечалось сдать в концессию. В частности, он отмечал, что предприятия, которые предполагалась сдать в концессию Уркарту,  стоят в 1925 году в таком же положении, в каком они были в 1922 г.

Спустя месяц после этого доклада Красина Политбюро утвердило подготовленную комиссией резолюцию. Комиссия констатировала, что концессионная практика ничего существенного не дала: к 1 января 1925 г.  было заключено всего около 40 сельскохозяйственных и промышленных  концессий, из которых лишь 8-10 более или менее крупного характера при том, что полторы тысячи иностранных фирм, в том числе самые большие капиталистические объединения делали попытки получить концессии.  В резолюции  приводились данные об инвестициях, вложенных концессионерами за все время действия договоров. Они составили всего 32 млн. руб., в том числе в лесные концессии 17 млн. руб. ^[85] Для сравнения:  размер затрат на капитальное строительство по промышленности, подчиненной ВСНХ, за один только 1924-25 хозяйственный год ( он начинался тогда 1 октября), равнялся 417 млн. руб. ^[86] Практически более или менее существенное значение имели только лесные концессии.  Для успешного развития концессионного дела в решении, в частности, предлагалось «при переговорах о концессиях, представляющих интерес для государства,  не выдвигать таких условий, которые явно исключают выгодность концессии для соискателя…, обеспечить точное выполнение госорганами взятых на себя обязательств» ^[87] .

Принятие этого решения ненадолго изменило ситуацию, хотя оно было подкреплено заключением летом 1925 г. двух достаточно серьезных концессионных договоров в горнодобывающей промышленности – на золотодобычу и выплавку цветных металлов с английской компанией «Лена-Голдфилдс» и на добычу марганца с американской корпорацией Гарримана. Однако уже в конце 1925 г. стало вновь ухудшаться отношение к  частному капиталу, как  к иностранному, так и отечественному. Да и по мере ухудшения экономического положения в стране и разрушения рыночных механизмов все меньше становилось иностранцев, желающих  рисковать своими капиталами.

 Негативное  отношение к концессиям влияло и на переговоры об уплате довоенных долгов, которые вновь стали вестись после того, как западные страны в 1924 и 1925 гг. официально признали советское правительство. Раз наметился принципиальный отказ от концессий, которых на практике и так было немного, то терял смысл возврат долгов, который изначально рассматривался советской властью как способ облегчить привлечение иностранного капитала. Правда, переговоры с правительствами Англии и Франции об уплате довоенных долгов продолжались и во второй половине 20-х годов, но  только в целях не допустить ухудшения их отношения к СССР.

Таким образом, СССР смог добиться официального признания без уплаты долгов и компенсации бывшим собственникам национализированных предприятий. Оправдались предвидения Ленина, который уверял с Г.Чичерина и Л.Красина в 1922 г., что для достижения этой цели нет необходимости идти на серьезные уступки. Однако оказалось, что такое признание является необходимым, но недостаточным условием взаимовыгодных экономических отношений с капиталистическими странами. Само по себе оно не смогло обеспечить получение кредитов, ликвидировать дискриминацию в торговле.  Для этого как раз требовались экономические уступки, и прежде всего надо было заинтересовать влиятельных бизнесменов –владельцев национализированных предприятий в таком сотрудничестве, предоставив им концессии на прежние владения.

     Заключение

Мы видели, что в первые годы нэпа были реальные возможности для привлечения иностранного капитала в Россию: советское руководство  заявляло о  желании  сдавать национализированные предприятия в концессию, и многие иностранных фирм, в том числе, самые крупные, были готовы откликнуться на эти декларации. У них был дореволюционный опыт работы в России, специалисты, знающие российские условия и средства необходимые для восстановления ранее принадлежавших им предприятий. На практике же эти намерения не удалось реализовать.

В числе причин этого следует прежде всего  назвать противоречивость концепции нэпа.  Признавая необходимость существования смешанной экономики, власти стремились сохранить  в руках государства ведущие предприятия в базовых отраслях промышленности и предоставить им благоприятные условия для развития, ограждая от возможной конкуренции со стороны концессионных предприятий. Отрицательные последствия такой конкуренции преувеличивались, а ее положительные стороны игнорировались. Немалую роль играли и идеологические факторы, желание не допустить обогащения иностранцев за счет российских природных ресурсов и предотвратить распространение буржуазных взглядов, связанное с развитием крупного частного сектора.

Сказывалось и крайне тяжелое экономическое положение в 1921-1922 гг., разруха, неурожай, высокая инфляция. В такой обстановке заключать многолетние концессионные соглашения можно было только на трудных для страны условиях. Их можно было бы улучшить при оздоровлении экономики за счет собственных усилий. Но когда такое оздоровление  наступило, и весной 1924 г. была успешно завершена денежная реформа, возникло своеобразное «головокружение от успехов». У руководства появилась уверенность, что  можно будет за счет внутренних источников решить и другую сложную задачу- обновление основного капитала.

Все эти препятствия для привлечения иностранного капитала можно было преодолеть только в рамках общей политики развития нэпа.  Если бы даже сохранялась концепция социализма, как строя несовместимого с частной собственностью, но было бы понимание того, что для  строительства такого общества потребуется много лет, как это предполагал Ленин при переходе к нэпу, то сохранялась возможность успешно решать первоочередные задачи восстановления и развития производительных сил. Тогда можно было бы, исходя из экономической целесообразности и соображений экономии сил и времени, находить оптимальные размеры  привлечения иностранного капитала. Но руководство страны пошло другим путем. И хотя удалось без внешней помощи  восстановить довоенный уровень производства, а затем провести индустриализацию, но это было достигнуто путей огромных жертв  со стороны населения и подрыва сельского хозяйства.

Опыт 20-х годов имеет не только историческое значение. Некоторые из тех преград привлечению иностранного капитала, которые действовали в то время, сохранились и в 90-е годы. Так, при проведении приватизации не был использован  в должной мере такой путь увеличения бюджетных доходов, как продажа предприятий иностранцам. Например, в августе 1995 г. президент России Б.Ельцин издал указ о залоговых аукционах государственных пакетов акций под денежные ссуды, в котором не упоминалось о каких-либо ограничениях на участие в торгах иностранных инвесторов. Однако спустя два месяца правительство объявило запрет на их участие. Смысл этого запрета заключался в том, чтобы не допустить реального конкурса, а раздать государственные пакеты акций «своим», заранее намеченным коммерческим структурам.   Таким образом, идея не допустить конкурентов из-за рубежа, которая мешала привлечению иностранного капитала в 20-е годы, успешно пережила советскую власть.

Та же сила традиций проявилась в отношении к соглашениям о разделе продукции (СРП), той форме привлечения иностранного капитала, которая напоминает концессии 20-х годов. Проект закона «О СРП» с большими трудностями  был принят  в конце 1995 г., но после этого  не было заключено ни одного соглашения. В основе сопротивления реализации закона лежит стремление отдельных крупных коммерческих структур воспрепятствовать появлению иностранных конкурентов, которое сочетается с псевдопатриотическими рассуждениями о недопустимости передавать природные ресурсы для использования иностранцам, чтобы они таким путем наживались за счет России.

  Разумеется, иностранный капитал должен привлекаться на условиях, которые обеспечивают интересы страны, но при этом важно стремиться к достижению компромисса с инвесторами. В противном случае, как показывает исторический опыт, защита отечественных интересов путем игнорирования запросов партнеров превращается в свою противоположность, фактически блокируя приток капиталов.

( Статья опубликована в полном виде на английском языке в британском журнале “EUROPE-ASIA STUDIES” vol. 55, No.2, March 2003, и с некоторыми сокращениями на русском языке в журнале  «ЭКО» №№ 5,6 2002 )