Важно отметить, что идея прогресса со всем ее понятийным аппаратом, системой ценностей и представлений не была исключительной принадлежностью ученых мужей, а пронизывала все слои общества, войдя в общепринятый обиход мышления, по инерции неуязвимый. Даже когда реальная действительность вступала в конфликт с этим мироощущением (а такое случалось нередко), противоречие  отметалось как случайное и преходящее, в то время как вера в прогресс и его вариации оставалась непоколебимой. Менялась мода на слова: «прогресс», «модернизация», «развитие», «экономический рост» и т.д. По-разному звучали обоснования: «цивилизаторская миссия», «экономическая эффективность», «братское содействие», «рациональное развитие». Однако в самой своей сути идея прогресса обнаружила необыкновенную живучесть.

Прежде, чем перейти к вопросу о роли, которую идея прогресса играла и играет в истории человечества, остановимся на таких качествах этой модели как ее сила, популярность и убедительность. Частично они объяснимы временной соотнесенностью с наступлением эпохи так называемой «промышленной революции», когда забрезжила упоительная вера в неограниченные возможности роста производства материальных благ как залога счастливого будущего человечества. Но не менее важно, по-моему, хотя и гораздо менее очевидно то, что идея прогресса разрабатывалась как весьма общий, однако глубоко удовлетворяющий ее авторов и потребителей ответ на две крупнейшие загадки, с которыми европейцам пришлось столкнуться на заре того, что позднее получило название «современности» (modernity).

Первая из них связана со стремительным ростом знания о том, сколь разнообразно человечество. Устоявшиеся представления о самоочевидном и «естественном» в человеческих взаимоотношениях и способах организации человеческих обществ, постигавшиеся путем непосредственного “самонаблюдения“, рушились по мере того как европейские путешественники и завоеватели открывали все новые земли, сталкивались с новыми людьми и новыми формами их бытия. Вместе с тем все это бросало  вызов простейшему дуализму, где цивилизация противопоставлялась варварству (или христиане иноверцам). Разнообразие человеческих обществ росло на глазах, и это требовало объяснения и упорядочения, приемлемого для тех, кто открывал его для себя.

Вторая загадка, с которой сталкивалась европейская мысль в ходе постижения исторического опыта, была связана с восприятием времени. До тех пор доминирующая модель истории представлялась цикличной по аналогии с биологическим бытием человека: юность, зрелость, старость и смерть обществ и империй. Выраженный многими религиями и множеством преданий «миф о вечном возрождении» ⁽¹⁾ структурировал то, что было привычно и естественно для человеческого восприятия. В этой модели конец также означал и начало; и пока люди и общества существовали так, основы мироустройства представлялись незыблемыми: Плутарх или Цицерон  воспринимались образованными европейцами в ХVIII в. как вполне современные писатели. Однако в интересующий нас период новая эра ощущалась все более отчетливо. Прежнее восприятие времени и естественной повторяемости событий пришло в расстройство. Конец не означал более возвращения к началу, но значил что-то другое; на смену циклизму приходило линейное ощущение времени, а следовательно, и вопрос о неведомом будущем. Связь времен рвалась, равно как и ее очевидность.

Идея прогресса дала блестящее и драматическое  решение обеих великих загадок, соотнеся их и связав воедино. Почему мир столь разнообразен? Потому что разные общества находятся на разных стадиях развития. Что есть изменение общества? Неизбежное прохождение его через все многообразие существующих общественных форм. В чем задача общественной теории? Дать понимание естественной последовательности этапов общественного развития, представленных многообразием форм, от прошлого к будущему. В чем долг просвещенного правителя? Использовать открытия ученых, чтобы ускорить естественное движение вперед, подавляя силы регресса, которые стремятся это движение затормозить. Новый взгляд на  сложный комплекс человеческих устремлений нес в себе как надежду и оптимизм, так и веру в то, что будучи понятым, мир может быть реформирован  на научной основе, то есть с учетом его объективных закономерностей. Эта вера усугублялась, когда люди, руководствовавшиеся  понятием прогресса, видели в себе самих его высочайшее выражение, в связи с чем собственное общество считали естественным мировым лидером, а себя вправе моделировать (научно!) будущее для всего человечества, что придавало  идее прогресса  ее потрясающее  высокомерие.

Войдя в сложный мир людей в качестве фундаментального ориентира, идея прогресса зажила своей собственной жизнью. Перекликаясь с «промышленной революцией», с урбанизацией и размахом колониализма, она придала им на какое-то время почти метафизическое значение, возведя в ранг закона однолинейность развития человечества, где история, научная правда и этические побуждения едины. Представления о мире получали соответствующую аранжировку: одни общества – «развитые», другие – «недоразвитые», а следовательно, нуждаются в помощи и опеке, в то время как «продвинутая» страна «показывает менее развитой лишь картину ее собственного будущего» ⁽²⁾. Спор шел о движущих и тормозящих факторах «развития», о критериях и показателях «развитости», но отнюдь не о том, насколько в принципе верна сама  постановка вопроса. В этих спорах рождались и развивались различные идеи, которые со временем вписывались в фундаменты создававшихся общественнонаучных дисциплин - социологии, экономики, этнографии. Каутскианский марксизм II Интернационала и его версия, принятая (без упоминания автора) в качестве обязательной государственной идеологии Советского Союза ⁽³⁾, как и идейные высказывания как «правых», так и «левых» правительств мира, свидетельствовали о том, что всепоглощающая идея и риторика прогресса  могли быть поставлены на вооружение любой партией. Вопрос был лишь в том, чье общество является высшим воплощением прогресса и примером всем остальным и чья утопия дарует человечеству окончательное благоденствие.

Говоря о воздействии идеи прогресса во всех ее проявлениях, необходимо представлять три важнейших аспекта этого воздействия: общетеоретический, мобилизующий и идеологический. Идея прогресса как общая теория общественного устройства, вносящая классификацию и порядок в осмысление всей сложности социального бытия, на удивление хорошо выдерживала бесконечное накапливание все новой и новой информации о жизни человечества. Она также в значительной степени способствовала познанию, сосредотачивая внимание на важных общественных взаимосвязях и причинах социальных изменений. Более того, она делала возможной, весьма почитаемой и необходимой такую сферу общественной деятельности, как социальное планирование ⁽⁴⁾, базирующееся на том представлении, что все образцы исторического прогресса могут быть поняты, описаны, экстраполированы, математизированы и смоделированы учеными и специалистами. Соответственно, идея прогресса превратилась в мощнейший стимул политики (равно как и контрполитики), мобилизуя преданность и готовность своих приверженцев беззаветно, вплоть до самопожертвования, служить скорейшему наступлению неотвратимого светлого будущего.

Идея прогресса со всеми своими многочисленными вариациями сделалась  мощной идеологией, т.е. преградой коллективному знанию. В этом смысле она стала, по выражению Т.Кюна, «обычной наукой», в которой после установления «парадигмы» научная дисциплина начинает диктовать «правильные вопросы», отметая как ненаучные гипотезы, факты и соображения, не вписывающиеся в сложившуюся модель ⁽⁵⁾. Но этим ее роль не исчерпывалась, поскольку служение прогрессу превратилось в весомое основание для деятельности экспертов по развитию и политиков-реформаторов, считающих себя вправе игнорировать иные взгляды, иных людей, все противоречащее их собственному мироощущению, превращая большинство населения (ради его же блага, разумеется) в объект манипулирования. Выработался даже особый стиль поведения в такой области «экспертизма»: напористый, человечески равнодушный и безапелляционный. Во имя прогресса и в интересах научного планирования большинство людей лишалось как права на выбор, так и ответа на то, почему их собственный опыт и взгляды все меньше берутся в расчет. 

Наиболее зримым «материальным» воплощением и инструментом  идеи прогресса, стало современное государство с его узаконенным представлением общенациональных интересов, претензией на безусловную целесообразность  бюрократического устройства, на объективную необходимость управлять людьми во имя прогресса и связанное с этим право распределять привилегии,  навязывать пути и способы функционирования. «Прогресс», «развитие», «экономический рост» стали главным идеологическим обоснованием миссии государства. В этом плане различия между «Востоком» и «Западом» до 1991 г. были куда менее радикальны, чем принято было считать. Вот причина, почему  после окончания «холодной войны» многое изменилось куда меньше, чем ожидалось. Идеи глобализма деятельности транснациональных компаний и усиливающийся диктат США посредством Мирового валютного фонда не многое изменили в государственно-прогрессистских идеологиях и формах власти. Не случайным поэтому является и то, что проявления  протеста на «Востоке» и «Западе», на «Севере» и «Юге» часто принимают формы ярой антигосударственности. Образ грубо навязчивой  бюрократии «Старшего Брата», чье всепроникновение в  человеческую жизнь делает ее невыносимой, никогда не был столь актуален, как теперь, хотя недовольство часто проявляется в цинизме и в стремлении уйти от «всевидящего глаза» в большей степени, чем в открытых выступлениях.

В конечном итоге идея прогресса превратилась в могущественную идеологию порабощения. Во имя ее вершились и вершатся акты поразительной жестокости, оправдываемые «великим будущим», а потому допустимые, более того, мыслящиеся как прямые обязанности элит. Необыкновенная, порой фанатическая, целеустремленность, с которой идея «убыстрения» прогресса внедрялась в жизнь через различного рода программы развития, напоминает христианство  средних веков. Его изначальная идея  любви к ближнему, без сомнения сыгравшая важную и  положительную роль в истории европейской цивилизации, была возведена в ранг догм абсолютной истины для всего человечества. Стремясь приблизить Второе Пришествие, крестоносцы огнем и мечом, погромом и террором убеждали мир  уверовать в Спасителя, в то время как святая инквизиция освобождала землю от сомневающихся. Сама жизнь приносилась в жертву светлому будущему. Перефразируя Эктона, можно сказать, что абсолютная теория (и необузданное рвение) развращает абсолютно, ⁽⁶⁾  делая удобоваримой  крайнюю жестокость, этой же теорией  порождаемую.

На сегодняшний день неуниверсальность «прогрессизма» становится все более очевидной. Огромное количество фактов и явлений, на которые до поры просто закрывались глаза, упрямо не хотят вписываться в прогрессистские модели - будь то исламское возрождение, вопросы «меньшинств», которые фактически являются «большинствами»; коммунизм, который эксплуатирует; капитализм, который сдерживает экономическое развитие; рост производительности,  порождающий голод и т.д.. Представления о неограниченном линейном прогрессе мешают рассмотреть общественный мир во всей его сложности и многообразии, увидеть в нем параллельные формы, которые сосуществуют друг с другом, не «отмирая» и не являясь этапами единого процесса ⁽⁷⁾. Принятие этой метамодели ограничивает и  понимание человеческой истории как движения от богатства конкретных социальных форм к новым богатствам форм, а не просто к универсализации. Без этого нельзя понять то, что можно назвать неформальной или эксполярной семейной экономикой - важнейшую стратегию выживания как в индустриальном, так и в «постиндустриальном» мире ⁽⁸⁾, также нельзя осознать и современные проблемы экологии и т.д. и т. п.. 

Как часто случается, когда глобальная концепция начинает сдавать свои позиции, на смену ей не скоро приходит новое  целостное видение. В последние десятилетия все более выделялись такие формы интеллектуальной капитуляции, как критика современности постмодернизмом, где все относительно, кроме самой относительности. В постмодернизме идея  прогресса парадоксальным образом нашла свое крайнее выражение в отрицании  Науки как таковой. 

Конечно,  риторика прогресса будет благополучно продолжать свое существование, пока она служит интересам могущественных групп. Но ее способность владеть умами, направлять и убеждать быстро слабеет. Те, кто находит идеи прогресса неприемлемыми, всегда могут замкнуться в частной жизни, предоставляя «массам» продолжать свое существование в «обществе потребления», непредсказуемого рынка и постоянного страха безработицы - в обществе, все более утрачивающем свое человеческое содержание (its meaning). Те же, кто не уходят в себя и  готовы понять и принять без паники крушение тотальной теории, которой человечество и  мыслители, принадлежащие к разным лагерям, были привержены более двух столетий, должны, по-видимому,  начать анализ заново, именно с точки распада этой метамодели: с вопросов человеческого содержания социальных структур и мировоззренческих позиций, т.е. с вопросов личного выбора. В конце столетия мы знаем, сколь ограничен выбор в современном обществе.  Нам необходимо четко осознать пределы  этих ограничений ради обретения орудий борьбы и самозащиты, ради реальной свободы.
 

(2) Как и во многих других случаях Маркс блестяще высказал этой фразой в предисловии к «Капиталу» доминирующий взгляд ученых своего поколения. Менее известен отход Маркса от этой позиции на позднем этапе своего развития. Об этом см.: Shanin Т. Late Marx and the Russian Road. L., 1983.

(3) Достаточно сравнить сталинский «Краткий курс» (особенно главу “О диалектическом и историческом материализме”) с работами: Kaytsky K. The Class Strugle: The Erfurt Programme. Chicago, 1910; см. также: Steenson G.P., Kautsky K. 1854--1938: Marxism in the Classical Years. Pittsburg, 1978. P. 38/

(4) Читателям, воспитывавшимся на идеях пятилетних планов, стоит иметь в виду вполне схожее мнение очень некоммунистического авторов, таких как Manheim K. Diagnosis of our time. Westport, Connecticut: Greenwood press, 1986.

(5) Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1970.

(6) Афоризм Эктона звучит: «Абсолютная власть развращает абсолютно».

(7) Современные теоретические основы подхода,  альтернативного теориям прогресса, закладывались независимо друг от друга в работах Чаянова и Поляни (см.: Чаянов А.В. К теории некапиталистических систем хозяйства // Чаянов и Восток. М., 1992.; Polanyi K. Тhe Great Тransformation. Boston, 1957.

(8) Шанин Т. Формы хозяйства вне систем // Вопросы философии. 1990. № 8. C. 57--68.