Часть I. Кто такие левые и правые

Вместо предисловия

Что-то изменилось в атмосфере. Российская либеральная интеллигенция (во всяком случае - значительная ее часть) стала снова любить слово «революция». Все чаще идут разговоры, что только революционным путем можно переломить тенденцию к возрождению авторитаризма. Проводятся аналогии с ситуацией перед 1905 годом.

Поскольку, как и 100 лет назад, самой либеральной интеллигенции устроить революцию (хоть и оранжевую) явно не под силу, идет поиск союзников. Очевидно, что союзниками либералов в борьбе с путинским «самодержавием» могут быть только политические силы, условно обозначаемые как «красные».

Еще до думских выборов появились публикации о возможности сотрудничества либералов и коммунистов в противодействии вытеснению оппозиции из политической жизни. Однако существует опасность, что попытка создания сиюминутного верхушечного союза приведет к развалу в обоих лагерях. Она может быть воспринята сторонниками и либералов, и коммунистов, как измена лидеров, если и те и другие не увидят внятной принципиальной основы для объединения. Нужно взаимопонимание по более широкому кругу вопросов, чем «против кого дружите». Причем не только на уровне лидеров.

Искать взаимопонимания было бы легче, если бы с самого начала были определены точки соприкосновения между идеологиями, некие общие базовые мировоззренческие принципы. Между тем, поиск таких базовых принципов в России чрезвычайно затруднен. И не только из-за того, что драматические события и советской и постсоветской эпох породили у либералов и коммунистов массу взаимных исторических претензий. Для адекватной «ориентации в политическом пространстве» необходимо видение этого пространства, не искаженное в кривом зеркале ложных понятий, критериев и терминов. За последние же полтора десятилетия у нас воцарились (в значительной степени были навязаны общественному сознанию) искаженное восприятие политического и идеологического спектра, путаница понятий и терминов, часто скрывающих прямо противоположное своему первоначальному смыслу.

Взять хотя бы классификацию политических сил в традиционной терминологии «левые-правые». На первый взгляд это чисто техническая условность. Однако от способа применения данной условность наше восприятие действительности зависит весьма сильно. Вроде бы безобидная «игра в слова» открывает широкие возможности для манипуляций сознанием.

Большинство наших политиков, политологов и журналистов «по умолчанию» исходят из того, что налево - больше государства и меньше свободы, направо - соответственно наоборот. Тогда легко конструируется схема, в которой либеральные партии находятся на правом фланге политического спектра, КПРФ и прочие дочерние организации КПСС - на левом, а Путин со своей «партией власти» удобно устроился в центре. Положение для него беспроигрышное. Либералы и коммунисты победы друг друга боятся больше, чем Путина, и не могут избавиться от ощущения, что он немножечко свой. В этой связи небезынтересно проследить, что служило политическим водоразделом между левыми и правыми в разные исторические эпохи, и выяснить, можно ли выделить какой-то общий критерий?

Государство, свобода и социальная иерархия

Термины «левые» и «правые» родились в XVIII веке. В начале Великой французской революции на заседаниях Учредительного собрания защитники дворянских привилегий, неограниченной королевской власти, корпоративной регламентации и церковного контроля разместились в правой части зала. Сторонники парламентской формы правления, равенства в правах, ликвидации сословных перегородок, раскрепощения личности оказались слева.

Так называемый «старый порядок» в предреволюционной Франции был одной из конкретно-исторических форм общественной модели, которую современная политология называет патерналистской (первой ее исторической формой была еще древневосточная деспотия). Могучая отеческая власть, данная народу Всевышним и только перед Всевышним отвечающая за свои действия, подобно мудрому пастуху управляет послушным стадом подданных - детей малых и неразумных. Власть одна все знает, все контролирует, организует и направляет, определяет каждому его место в обществе в соответствии с одной ей ведомым высшим государственным интересом, решает, кому какие даровать (или не даровать) права.

Приверженцы «старого порядка» считали, что права не могут быть для всех равными, ибо сама природа предназначает одних руководить, а других повиноваться. Вообще человек по природе порочен, слаб, его разум ограничен. Поэтому ему необходима узда в виде жесткой иерархии и непререкаемого авторитета. На этих посылках и базировалась впоследствии вся идеология консерватизма. Восходит она к средневековому мировоззрению, понимавшему человека лишь как подчиненную часть различных надличностных структур - сословия, цеха, церкви, государства.

Этому мировоззрению противники «старого порядка», вдохновляемые философией гуманизма и просвещения, противопоставили идею самоценности человеческой личности. Поскольку Человек - высшая ценность, общественное устройство призвано обеспечить условия для его свободного развития и реализации его чаяний. Люди разумны и потому способны сами установить такой порядок. Они наделены от рождения естественными и равными правами, которые никто не должен переступать. Источником власти должно быть согласие управляемых. Не власть решает, как ее подданным жить, что им можно, а что нельзя, а граждане устанавливают через законы, издаваемые их выборными представителями, что можно, а что нельзя властям. Как провозгласили еще в конце XVI века предшественники французских революционеров - нидерландские сепаратисты, восставшие против испанского владычества, «не народы для государей, а государи для народов».

Приверженцев этих взглядов в начале XIX века и стали называть либералами. Именно они стали первыми левыми. Слева от либералов чуть позже сформировалось социалистическое течение. Как и либерализм, социализм исходил из гуманистического принципа «общество для человека, а не человек для общества». Разошлись они в том, как должно быть общество устроено, чтобы максимально полно служить каждому человеку. Формальное равенство в правах социалисты считали недостаточным и требовали устранения неравенства реальных материальных возможностей, Причиной социального неравенства они считали частную собственность и предлагали заменить ее общественной (либералы считали частную собственность одним из неотъемлемых прав человека и гарантией его независимости от общества и государства).

Такое расположение игроков на политическом поле становится совершенно логичным, если в качестве базового критерия, определяющего степень левизны и правизны, мы возьмем отношение к существующей в данном обществе социальной иерархии. Правые стремятся сохранить и укрепить преимущества господствующих слоев и пугают распадом всех общественных устоев в случае попытки сложившийся порядок изменить. Они консервативны и элитарны. Левые же существующий механизм формирования элиты оспаривают и хотят расширить круг «участвующих в принятии решений». Они реформаторы и демократы. И степень их левизны измеряется тем, насколько далеко они в этом готовы идти. Тогда понятно, почему, например, либералы, выступавшие за всеобщее избирательное право, левее либералов, желавших ограничить его имущественным цензом. Понятно также, почему социалисты левее либералов.

Лиса, курятник, рынок и пулемет

По мере того, как вопрос о правовом равенстве, бывший предметом спора консерваторов и либералов, успешно решался в пользу последних, на роль главного объекта борьбы выдвигался вопрос о неравенстве социальном. На место ликвидированной иерархии законодательно закрепленных сословных привилегий пришла рожденная свободным рынком иерархия богатства. Сформировалась новая господствующая элита - финансовая-промышленная. Ничем не сдерживаемая рыночная стихия вскоре породила так называемые «новые монополии» - сверхгигантские корпорации, обложившие общество самой настоящей феодальной данью, диктуя цены благодаря доминированию на рынке. Зато для значительной части трудящихся эта стихия создала практически непреодолимые барьеры для реализации их естественных прав, постоянно удерживая на минимальном уровне выживания.

Либералы разделились. Одна их часть выступила против какого бы то ни было общественного вмешательства в «свободную игру рыночных сил», в действие «естественных экономических законов». Их принципы впоследствии стали иронически выражать формулой «свободная лиса в свободном курятнике». Рынок воздает каждому по способностям и заслугам. Поэтому рожденное им неравенство справедливо. Оно также полезно, ибо создает стимулы прилагать усилия для повышения социального статуса.

Понятно, что эта часть либералов оказалась справа от политического водораздела и сблизилась с консерваторами, часть которых сама приняла некоторые принципы либерализма, убедившись, что социальную иерархию можно поддерживать и при свободном рынке, и даже с выборами. Правда, для них «государственный интерес» (выражаемый, естественно, правящей элитой) оставался выше прав человека. Но и правые либералы оказались не такими уж врагами «сильного государства», если оно помогает сильным стать еще сильнее и держать в узде слабых. Условием успешного экономического роста они считали концентрацию ресурсов в руках деловой элиты. И не беда, если ради этого «социальные притязания низов» пресекаются отнюдь не рыночными методами, а политические свободы ограничиваются.

Ради свободы перемещения капиталов (из чужих карманов в свои) преуспевающий праволиберальный господин всегда готов пожертвовать всеми другими свободами. И если возникает угроза этой его свободе, он кричит «Караул, грабят!» и зовет на помощь генерала Пиночета с концлагерями, пытками и «эскадронами смерти». Кредо экономической политики чилийской хунты и подобных ей диктатур - «цену товара должен определять рынок, а цену рабочей силы - пулемет».

Между тем со второй половины XIX века все громче заявлял о себе левый или социал-реформистский либерализм.

Левая модель: западный опыт

Левые либералы выступили за сглаживание социального неравенства путем частичного перераспределения доходов в пользу неимущих. По мере того, как социалисты проявляли готовность продвигаться к своей конечной цели постепенно, через ряд промежуточных этапов, становилось возможно их стратегическое сотрудничество с левыми либералами. Результатом этого сотрудничества, стал постепенный переход от «дикого олигархического капитализма» к современной «социальной демократии» или «государству всеобщего благоденствия».

Важнейшие направления реформ, проведенных благодаря усилиям левых сил, следующие:

- предоставление государственных социальных гарантий наименее защищенным (пособия по болезни, старости, безработице, бесплатное образование, медицинское обслуживание);

- установление законодательных рамок, ограничивающих предпринимателя в определении условий труда своих рабочих (в вопросах продолжительности рабочего дня, обязательных выходных и отпусков, минимума заработной платы, найма и увольнения);

- законодательное расширение возможностей рабочих самостоятельно защищать свои социальные позиции (право на профсоюзы, забастовки, коллективный договор);

Сюда же можно отнести и прогрессивную шкалу налогообложения, и государственный контроль над наиболее общественно значимыми сферами экономики, и многое другое. Антимонопольное законодательство, государственное регулирование условий конкуренции, меры поддержки «малого бизнеса» отвечали интересам средних слоев. Все эти реформы так или иначе были вторжением в отношения собственности. Они расширили свободу курятника и ограничили свободу лисы. Одновременно левые силы выступали в защиту демократических свобод от покушений на них справа и за их дальнейшее расширение.

В среде социалистов периодически возникали течения «непримиримых», отрицавшие абсолютную ценность норм парламентской демократии и пользу реформистской деятельности. На этих позициях первоначально стояли радикальные марксисты, за которыми в XX веке закрепилось название «коммунисты». Последователи русских большевиков, они были ориентированы на советскую тоталитарную модель. Однако жизнь и их втянула в сотрудничество с другими левыми силами.

Первым опытом такого сотрудничества стал созданный во Франции в 1936 году Народный фронт. Придя к власти на выборах, эта коалиция в составе коммунистов, реформистской Социалистической партии и леволиберальной партии радикалов предотвратила угрозу фашистского переворота, вывела страну из экономического кризиса и провела ряд реформ, выправив возникший «олигархический социальный перекос». Сходные реформы проводились Рузвельтом в США, социал-демократами в странах Скандинавии и т.д.

Эти реформы, продолженные после Второй мировой войны, и сделали капиталистическое общество если не идеальным, то цивилизованным. Коммунисты неоднократно участвовали в реформистских коалициях, при этом сами менялись. Большинство их признали приоритет прав человека, отмежевались от советской системы, стали частью гражданского общества.

Часть II. Российское зазеркалье: правая, левая где сторона?

«Так было надо» и «так было нельзя»

До 1917 года Россия имела классический европейский политический спектр: сторонники патерналистского абсолютизма справа, социалисты слева, между ними правые и левые либералы. Все смешалось после прихода большевиков к власти. Реставрация притворилась революцией. Сталин воссоздал патерналистскую модель в ее самом крайнем - тоталитарном варианте. Не бывает левого тоталитаризма. Система, в которой человек существует для государства, а не государство для человека - по определению правая.

Сталин проводил ультраправую социальную и экономическую политику. Социальную - потому что он построил сверхиерархизированное общество, экономическую - потому что его стратегия промышленной модернизации основывалась на предельной концентрации ресурсов в руках господствующей элиты. Именно этой схемы держались всегда правоконсервативные круги на Западе (левые противопоставляли им кейнсианскую идею повышения платежноспособного спроса населения как главного стимула экономического развития). А форма собственности господствующей элиты (частная или групповая государственная) и даже форма распределения (рыночная или административная) - вопрос второстепенный. Главное - каким способом общество решает стоящие перед ним экономические задачи: учитывая интересы простого человека или пренебрегая ими.

После XX съезда КПСС понятия стали постепенно возвращаться к своему изначальному смыслу. Когда советская интеллигенция разделилась на сталинистов и антисталинистов, первым предметом спора для них стал вопрос о цене общественного прогресса (то, что прогрессом является продвижение к коммунизму, тогда сомнению не подвергали). Одни считали, что Великая Цель оправдывает любые издержки, другие говорили, что никто не вправе бросать под каток истории миллионы «тварей дрожащих». «Так было надо», или «так было нельзя». «Все прогрессы реакционны, если рушится человек», - сформулировал поэт-шестидесятник кредо антисталинского лагеря. То есть мировоззренческой основой разделения был все тот же вопрос: что выше - права человека или интересы государства? Так под оболочкой коммунистической идеологии воспроизвелся исторический спор между консерваторами (правыми) и либералами (левыми). И советские либералы-антисталинисты совершенно справедливо называли себя левыми, а консерваторов-сталинистов - правыми. И опять правая идеология обосновывала всевластие правящей элиты, левая защищала маленького человека, «несчастного Евгения».

Левые становятся правыми

Во время Перестройки сторонники либеральных реформ именовали себя левыми, а защитников советской системы называли правыми. В перестроечном демократическом движении соединилось стремление человеческой личности к выходу из под патерналистской опеки со стороны государства с требованиями большей социальной справедливости. «Движение против привилегий» не сводимо к протесту против спецраспределителей номенклатуры. Лозунг отмены 6-й статьи конституции о руководящей и направляющей роли КПСС никогда не получил бы столь массовой поддержки, если бы эта статья не была воспринята обществом как не только политическая, но и социальная несправедливость, как феодальная привилегия правящей партократии.

Когда после 91-го года наши демократы вдруг начали именовать себя правыми, а наследникам КПСС, к их великой радости, вернули наклейку левых, могло показаться, что это результат поверхностного перенесения на российскую ситуацию реалий современного Запада. Главный итог Перестройки - ликвидация тотального контроля государства над всеми сферами жизни общества: политической, духовной, хозяйственной. На Западе же под лозунгом уменьшения государственного регулирования социальных и экономических отношений выступают именно правые, либерально-консервативные силы. В том, что при устоявшейся рыночной экономике и парламентской системе именно государственное регулирование, сглаживающее социальные контрасты, делает общество более демократичным, просто не разобрались. Да и какая разница, кто как называется? Демократы все равно за свободу, а коммунисты - за советский тоталитаризм. Но в том-то и дело, что после 91-го года произошла подмена не терминов, а сути.

Дело было в том, что революционный период разрушения прежних форм господства правящей элиты закончился. Начался этап укрепления доминирующего положения элиты новой. Она включила в себя значительную часть старой элиты, но формы ее господства действительно кардинально изменились. Суть происшедшего социального переворота общеизвестна. Формально общенародные, а фактически находившиеся в коллективном владении партноменклатуры богатства страны новая элита превратила в свою частную собственность. А народ «кинули».

Операция «Прихватизация»

Гарантией от возвращения тоталитаризма наши «младореформаторы» объявили скорейшее разгосударствление собственности. Народ, де, у нас - совок и при первых неизбежных трудностях может вернуть к власти комуняг. Нужно успеть сделать процесс необратимым. Это говорилось в любой либеральной тусовке открыто и цинично. Аргумент об эффективности частного собственника стоял уже на втором месте. Но людей, способных честно купить советские комбинаты-гиганты, в стране не было. Значит надо раздать просто так, а чтоб побыстрее - кусками побольше. Но по закону так сделать нельзя, ведь формально оно все народное, а народ нам своего согласия на раздачу его имущества отдельным частным лицам по нашему усмотрению не давал и вряд ли даст! Что ж, тем хуже для закона (а заодно и для народа).

Так под разговоры о формировании в России здорового среднего класса как основы гражданского общества была начата грандиозная операция по форсированному выращиванию из пробирки Чубайса финансовых и промышленных магнатов любой ценой, невзирая на методы. Операция, которую наш далеко не тупой народ окрестил «прихватизацией». Ребеночек получился кривенький. Умел почему-то организовывать не столько внедрение новых технологий, сколько заказные убийства конкурентов. Ну да не это главное. У Маркса читали, что так оно и должно быть в «эпоху первоначального накопления капитала».

И вот «перестроившиеся» номенклатурщики ощутили себя чем-то вроде потомственной английской аристократии, перешедшей с отсталых феодальных на рациональные капиталистические методы ведения хозяйства. Вчерашние братки почувствовали себя «капитанами индустрии», поднявшимися из народа благодаря своим способностям (люди, «сами себя сделавшие»). А что совесть нации - наша демократическая интеллигенция? Скромно потупясь, она молчала. Ведь без элиты обществу жить нельзя, а издержки при ее формировании неизбежны. И пусть уж магнаты будут сильными, чем государство. Авось не допустят возвращения азиатской деспотии. Посмотришь на это и начинаешь понимать, как многие интеллигенты начала XX века дошли до оправдания красного террора.

Для оправдания же «великой криминальной революции» были использованы заимствованные с Запада «неолиберальные» экономические концепции, причем в наиболее агрессивно-правой своей интерпретации. Такой неолиберализм становится идеологией «новых русских», кичащихся своим успехом, уверенных, что мерило человеческого достоинства - богатство и умение подняться над другими любыми средствами, презирающих «тупого совка» за «социальную импотенцию» (те есть за неумение «крутиться» на рынке и делать деньги из ничего). Независимость личности они понимают по формуле: «Не твое дело, почему я богатый, не мое дело, почему ты бедный». Они твердо знают, что ничего не должны тем «лохам», которые имели несчастье всю свою жизнь вложить в «прогоревшее предприятие» (то есть в советскую экономику).

Не в монетаристских экономических теориях, а в этой философии и этике суть праволиберальной идеологии. В 90-е годы ее адептам в значительной степени удалось навязать обществу представление, что именно это и есть наиболее полное и последовательное выражение «либеральных ценностей».

Бюрократы и олигархи

Любому школьнику понятно, что когда в стране в условиях десятилетнего экономического спада стремительно возникают из ничего гигантские состояния, они формируются не путем создания новых нужных обществу ценностей, а путем присвоения ценностей, произведенных другими. Новые крупные собственники, если и не воровали сами при попустительстве правительственных чиновников, то, как минимум, принимали от чиновников украденное ими.

Но, как любят повторять сами правые либералы, когда доказывают необходимость сворачивания социальных программ, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Ею оказалась всеобщая круговая порука, повязавшая между собой бюрократию, бизнес и криминал. Кроме того результаты приватизации в любой момент могли быть оспорены обществом. Проведенный раздел собственности был не только незаконным юридически, болезненным социально, но и оскорбительным для элементарного чувства справедливости.

Поэтому и бюрократы, и олигархи были кровно заинтересованы в формировании такой системы власти, которая от желаний народа не зависит. В этом подоплека авторитарных тенденций, наметившихся задолго до Путина. Заложниками этих тенденций оказались наши праволиберальные политики. Не рассчитывая честно убедить народ в правильности своей программы, они могли уповать лишь на то, что слегка подновленный номенклатурно-бюрократический режим навяжет ее «тупому совку» где обманом, где силой. А это заставляло закрывать глаза на многое.

И вот уже Кириенко с поистине «киндерской» непосредственностью объясняет стране, что правая политика и защита прав человека - не одно и то же. Пошли разговоры о том, что ради либерализма в экономике политические свободы можно и ограничить. Пламенная любовь многих наших «либеральных экономистов» к бывшему чилийскому диктатору стала притчей во языцех. Публицисты исписали горы бумаги, доказывая, что прогрессивные либеральные реформы сопряжены с рядом болезненных «непопулярных» мер, а значит гражданское общество, находящееся в стадии становления, должно пройти период авторитарного политического режима. Он и пришел. Накликали.

Формирующийся авторитаризм несомненно правый. Об этом свидетельствует его откровенно антинародная политика разрушения системы социальных гарантий. Он не ставит под сомнение господствующее положение новой элиты, а, наоборот, стремится к его укреплению. Конфликт Путина с олигархами - это спор по вопросу, кто будет верховодить в симбиозе бюрократов и финансовых магнатов.

Да, в путинской системе собственность олигархов в значительной степени условна и у непослушного может быть легко отобрана. Но права собственности ограничивались и феодально-абсолютистскими режимами Европы, вовсе не стремившимися к социальному равенству. Отсюда, кстати, видно, что путинский режим не сводим к классическому праволиберальному авторитаризму. Он правее и архаичнее.

Часть III. Правоконсервативный проект

Разделение властей по-россиянски: «безответственное министерство» как высшая форма правового государства

Вся политическая борьба в России начала XX века была завязана на вопрос о допуске представителей «общества» (т.е. не чиновничье-бюрократической касты) к участию в управлении. Когда под давлением первой русской революции царизм вынужден был согласиться на создание Государственной Думы, главным требованием либеральной оппозиции стало требование «ответственного министерства», то есть такого правительства, которое формируется с согласия парламентского большинства и может быть этим большинством смещено. Но российская бюрократия тут встала стеной, а взять этот последний рубеж на пути к европейской парламентской форме правления у революции 1905 года чуть-чуть не хватило напора.

На бумаге СССР был самой парламентской республикой в мире. Верховный Совет имел право принять к рассмотрению и решить любой вопрос, в том числе и кадровый, касающийся состава правительства. Естественно, в условиях тоталитарного режима это было не более, чем формальность.

В условиях перестройки конституция начала понемногу работать, а это грозило чиновникам перспективой оказаться под реальным контролем общества. Это и был самый страшный сон советской номенклатуры. Осознав опасность, она принялась срочно перекраивать конституцию (введение неуклюжей двухярусной систему представительных органов, треть неизбираемых союзных депутатов и т.д.), но до конца испортить ее не успела. Соотношение сил изменилось не в ее пользу.

Если проследить перипетии противостояния Ельцина и Съезда народных депутатов в 1992-1993 годах, мы увидим отнюдь не борьбу реформатора с консервативными силами, как нас долго уверяли. В подоплеке был вопрос о контроле над правительством.

Единственная вещь на свете, которой боится российская бюрократия, это потеря рычагов административной власти. Пока эти рычаги в ее руках, она всегда исхитрится и обойдет как законодательные, так и бюджетные права парламента. Съезд имел реальное право отправлять министров в отставку. Это значит, что конституция РСФСР все еще сохраняла возможность установления общественного контроля над чиновничеством. Общество еще не научилось эффективно пользоваться этой возможностью. Но рано или поздно МОГЛО научиться.

Тем хуже было для конституции. Ее обвинили в том, что предоставляя столь широкие полномочия парламенту, она противоречит принципу разделения властей, на котором только и может держаться правовое демократическое государство по передовым западным стандартам. Главной целью переворота осени 93-го года и было ее радикальное изменение.

По новой конституции, Дума должна утверждать только предложенного президентом премьера. Правительство он формирует уже после. При этом президент получил широчайшие возможности «продавливания» своего ставленника через Думу вплоть до ее досрочного роспуска. То же самое в случае вынесения Думой вотума недоверия правительству: президент может распустить не правительство, а саму Думу.

Конечно, в случае резкого расхождения президента и общества и готовности общества настоять на своем все эти препоны можно преодолеть. Но тут еще нужна готовность политических лидеров общества идти на связанные с большими издержками досрочные выборы, реально рисковать своими депутатскими местами. Наш же «политический класс» такой готовности не проявлял с самого начала. Так что позиции бюрократии оказывались практически непробиваемы.

В том же направлении пошло перераспределение полномочий между исполнительной и представительной властью на уровне регионов. Заодно ликвидировали районные Советы, структуру достаточно демократическую, из которой вполне могло развиться современное местное самоуправление. Его надолго заменила назначаемая сверху администрация.

В результате возникла система, в пародийном варианте реализовавшая старый идеал славянофилов (сила власти - царю, сила мнения - народу). Бюрократия получила свободу делать все, что она хочет, общество получило свободу говорить все, что оно про это думает, ни на что реально не влияя.

«Управляемая демократия»

Как бюрократия воспользовалась полученной свободой, известно. Именно на период после 93-го года приходится пик вакханалии расхапывания госсобственности чиновниками и близкими к ним лицами. Однако переворот 1993 года решал проблемы российской бюрократии лишь временно. Он не освободил ее от необходимости периодически пропускать своего лидера через процедуру всенародного избрания. Кампания 1996 года показала: широкомасштабные манипуляции сознанием общества возможны. Однако разовые операции типа «голосуй сердцем» требовали слишком большого напряжения сил и не гарантировали от сбоев. Да и в период между выборами народ мог «взбрыкнуть», а вместе с ним и депутаты…

Короче, нужна была постоянно действующая система манипулирования политической жизнью. Бюрократия и общество не могли долго существовать в параллельных мирах, совершенно независимо друг от друга. Чтобы закрепить свою бесконтрольность, бюрократия должна была восстановить свой контроль над обществом. Так родился проект «управляемая демократия».

«Управляемой демократией» в последней четверти XX века стали называть тип авторитарных режимов некоторых развивающихся стран Азии и Латинской Америки. Одна из бразильских военных диктатур сначала запретила все партии, а потом создала сама две игрушечные: одну как бы правящую (поддерживавшую правительство), а другую как бы оппозиционную. Ей было разрешено в строго определенных рамках критиковать политику властей и даже выдвигать кандидатов в парламент (но только так, чтобы всегда оставаться в меньшинстве).

В такой системе власть выстраивает общественно-политическую жизнь страны сверху «под себя», направляет ее в нужное ей русло, разрешая то, что считает возможным, и пресекая то, что считает опасным. Это достигается не только за счет жестких законов и широких полномочий силовых структур. Правящая группа контролирует все институты законодательной, административной и судебной власти и всегда может добиться принятия «политически нужного» решения. Политические свободы урезаны многочисленными запретами. Доступ независимых сил в общественную жизнь и госучреждения в принципе не исключен, но крайне затруднен. В результате при сохранении некоторых выборных процедур властвующая элита остается полностью бесконтрольной и практически несменяемой.

В основе идеологии подобных режимов лежит приоритет «государственной целесообразности» над правом. Теоретическая концепция, обосновывавшая политику бразильской диктатуры, имела весьма характерное название: «доктрина национальной безопасности». Она предполагала необходимость постоянной защиты «общественных устоев» от «деструктивных» устремлений различных общественных групп.

Апологеты этой модели утверждают, что она необходима и полезна на стадии модернизации, т.е. перехода от традиционного к современному, индустриальному, гражданскому обществу. Государству нужно иметь максимально не связанные «формальностями» руки, когда приходится, с одной стороны, пресекать бунтарские поползновения не приспособленной к жизни в условиях рыночной конкуренции массы, а с другой - обуздывать алчность и безответственность молодой элиты раннекапиталистического социума.

Со вторым у подобных режимов всегда выходило хуже, чем с первым. Все они были тесно связаны как со старыми, традиционными элитами (военно-бюрократическая каста, крупные землевладельцы), так и с «незрелыми» раннебуржуазными (олигархи). Их целью было не столько ускорение процесса модернизации (или подготовка условий для нее), сколько обеспечение возможности для этих элит максимально комфортно вписаться в модернизирующееся помимо их воли общество. Именно эта модель стала заветной мечтой российской властвующей элиты на исходе 90-х годов.

Слагаемые патернализма

Сложившаяся к концу первого путинского срока политическая система характеризовалась тем, что при номинальном сохранении «демократического» антуража все проявления подлинно независимой гражданской активности были вытеснены на периферию общественной жизни. На витрине осталась лишь декоративная оппозиция, ограничивающая свою критику власти установленными самой этой властью рамками и фактически оторванная от жизни общества.

Но сегодня можно говорить о новом этапе в развитии режима «управляемой демократии». До сих пор «управляемость» достигалась «неформальными» инструментами: в нужный момент «басманный суд» всегда подсудит, избиркомы «подправят» результаты голосования, а не желающий потерять хорошее место журналист промолчит. Теперь режим стремится достигнутые результаты закрепить законодательно, институциализировать.

«Первой ласточкой» стал закон о референдуме, серьезно затруднивший его проведение по инициативе снизу. А в конце прошлого года правительство предложило целый пакет законов, радикально меняющий систему выборов в Думу. Одномандатные округа упраздняются. Выдвигать кандидатуры можно только через списки официально зарегистрированных партий. Межпартийные блоки допускаются не будут. Планка для прохождения партии в Думу поднимается до 7% и ужесточаются требования для регистрации партий (повышение необходимой численности и регулярные проверки членства соответствующими органами).

Это значит, что следующую Думу правящая верхушка намерена формировать исключительно сверху, на основе принципа номенклатурного отбора. «Раскрутиться» и пройти в Думу без покровительства Кремля не сможет ни одна новая партия. Уже сегодня членство в «нехорошей» организации часто может обернуться, как минимум, неприятностями по работе. Новая законодательная база дает властям широчайшие возможности не только «опустить» даже крупную оппозиционную партию ниже 7%, срежиссировав в ней раскол и «размазав» на государственных телеканалах, но и просто снять с регистрации.

Широкий резонанс вызвало недавнее высказывание Грызлова о том, что общество не смогло сформировать жизнеспособные партии снизу и потому государство должно выстроить партийную систему сверху. Уместно вспомнить, как на выборах 99-го года лидеры тогда еще «Единства» заявляли: мы идем в Думу не политикой заниматься, а работать. Тогда это посчитали проявлением их серости и непонимания, что парламент как раз и является местом, где занимаются политикой. Потому что в нем представители различных групп гражданского общества ведут политическую борьбу за реализацию своих интересов, чаяний, представлений о путях дальнейшего развития.

На деле сами оппоненты «партии власти» не поняли, что столкнулись не с незнанием, а с концепцией общественной модели. И называется эта модель патерналистской. В этой модели, в противоположность гражданскому обществу, самоорганизующемуся и формирующему свою политическую волю снизу, единственным источником политической воли является сама власть. Все остальные лишь помогают ей эту волю реализовывать, то есть «работают».

Целенаправленно лишая общество возможности проявлять свою политическую волю снизу, Путин строит средневековое патерналистское государство.

Часть IV. Начальство возвращается

Как делали «неискоренимой» рабскую природу русского народа

После перестроечного порыва к гражданскому обществу патерналистский режим не мог бы утвердиться без готовности со стороны общества подчиниться его правилам, вновь стать легко «управляемым». Сколько было сказано слов об извечном патерналистском менталитете русского народа, о том, что возрождение авторитаризма есть просто возвращение России к своей обычной норме после недолгого «демократического» отклонения! Между тем народ заставили убрать назад в сундуки вынутую было во время перестройки гордость, внутренне разоружили и сделали вновь податливым вполне конкретные обстоятельства:

1. В течение минимум десятилетия народу было не до общественно-политической активности. Люди оказались поставлены в такие условия, когда они вынуждены были вести ежедневную тяжелейшую борьбу за существование: одни - чтобы элементарно выжить и не опуститься до уровня бомжей, копающихся в помойке, другие, чтобы обеспечить себе и своей семье хотя бы самый скромный достаток чуть выше среднего уровня, отвечающий современным запросам. Эта борьба диктовала правило «каждый за себя». Появившиеся было навыки солидарных действий быстро утрачивались.

2. У людей укоренилось представление, что общественно-политическая жизнь - это в принципе мерзость, сфера реализации исключительно корыстных интересов всевозможных проходимцев, абсолютно чужая «простому человеку». Видимое всеми поведение нашего нового «политического класса» могло внушить лишь устойчивое к нему отвращение.

3. В сознании «простого человека» закрепилось, что «от нас в этом мире все равно ничего не зависит», а потому «дешевле расслабиться…». Череда громких политических и финансовых скандалов позднеельцинской эпохи, почти никогда не имевших никаких последствий ни для кого, как ничто другое, способствовало формированию этого стереотипа на уровне безусловного рефлекса.

Прошедший через все это средний россиянин ненавидел и презирал «новую элиту», любое «начальство», и в то же время был готов ему без сопротивления подчиняться и послушно идти голосовать за тех, за кого это начальство велит. Он боялся любых политических перемен, любого передела власти ибо привык: они бывают только к худшему. К «этим» мы уже как-то приспособились, а могут прийти новые, «не наевшиеся». Он был конформистом и прагматиком, ориентированным не на изменение условий жизни, а на подстраивание к ним, не на активную гражданскую позицию, а исключительно на свои личные интересы.

Гражданскому сознанию противоположно сознание подданническое, каковое и является основой патерналистской системы. Как это ни покажется парадоксальным, его возрождению в послеперестроечной России весьма поспособствовала идеология, претендовавшая на то, что именно она - панацея от возрождения патернализма. Апологеты правого либерализма и связанной с ним системы ценностей вещали нам на каждом углу: «здоровый эгоист», ориентированный прежде всего на личный интерес, личное благополучие и будет тем самым независимым гражданином с чувством собственного достоинства, который не даст собой помыкать. Оказалось, еще как даст! И первыми подали в этом пример своему народу представители нашей новой политической элиты.

Партия радикально-серых

Где-то в конце 90-х моя старая знакомая, активная участница перестроечного демократического движения, потом от общественной деятельности отошедшая, спросила меня: а как правительство манипулировало депутатами Думы до 1917 года? Я попытался объяснить, что этого просто не могло быть. Тогдашние общественные деятели, от большевиков до черносотенцев, шли в Думу не устраивать свои личные дела, а отстаивать свои убеждения, свои представления о том, куда должна идти страна. Такое было воспитание у российской интеллигенции. Фигура политического лидера, торгующего голосами своей думской фракции в той среде была невозможна. Знакомая смотрела на меня непонимающе: а как же тогда все работало?

В истории Думской монархии был единственный случай, когда депутат далеко не самой оппозиционной партии кулуарно, за спиной своей фракции принял предложение занять министерский пост (в 1916 году в результате интриги Распутина министром внутренних дел был назначен октябрист Протопопов). Бедняга стал неприкасаемым в своей среде. С ним никто не здоровался. А теперь вспомните хоть одну думскую фракцию новой России, члены которой не бегали с черного хода за министерскими портфелями, стоило правительству их пальцем поманить?

Назовите министров, по собственной воле ушедших в отставку из-за несогласия с правительственным курсом. Лично мне, кроме Федорова и Глазьева, никто на память не приходит. Это явление, совершенно нормальное в европейской политической культуре, абсолютно чуждо авторитарно-патерналистской модели. В ней даже высший сановник не должен иметь самостоятельной политической воли. «Какая отставка? Иди работай! Когда ты мне будешь не нужен, я тебя сам вышвырну», - негодовал Николай I на одного из своих министров, возомнившего себя европейцем и робко заявившего о несогласии с монархом.

Сколько слов осуждения было сказано в адрес Явлинского, отказавшегося от предложения ввести в правительство представителей его партии! Мол, легко критиковать со стороны, ни за что не отвечая. А шел бы поработал. Вот другие лямку тянут. Между тем Явлинский был одним из немногих, кто вел себя как европеец в той верноподданнической тусовке. Он пытался говорить с властью о программе, о курсе правительства, а не о таких «чисто конкретных» вещах, как посты, дающие доступ к распределению ресурсов.

По сравнению с этими «чисто конкретными» вещами для большинства нашей новой политической элиты все принципы, программы и партийная принадлежность всегда отступали на второй план. Она могла имитировать какие угодно расцветки политического и идеологического спектра, на публику ругаться в Думе, но легко договаривалась “чисто конкретно”.

Недаром как только была создана достаточно эффективная и успешная «партия власти», в нее быстро перебежала значительная часть актива всех остальных партий. Часто приходится слышать, что у этих людей нет никакой идеологии. Это не совсем так. Тотальный, всепобеждающий конформизм и карьеризм нашей политической элиты - это тоже своего рода идеология, соответствующая определенной общественной модели. В этой модели нет подлинной гражданской жизни. В ней «чисто конкретно решают проблемы» при помощи властных структур. Она основана на приспособленчестве, выслуживании, холуйстве. Это патерналистско-бюрократическая модель. У нее тоже есть свой политический и идеологический цвет. Серый - и есть цвет патернализма.

Безликие чиновники вернулись на готовое. Восстановление их всевластия подготовили «серые» политики второй половины 90-х. «Семья» еще только в тайне подумывала об «управляемой демократии», а общественные деятели «свободной России» уже выстраивались в очередь на получение ролей государевых слуг. В этих условиях не возродить авторитаризм мог только ленивый.

Вторая чеченская: освобождение власти

На исходе 90-х общество было глубоко разочаровано в либеральных ценностях, за торжество которых правящая верхушка выдавала позднеельцинский маразм, в достаточной степени «размягчено» и послушно манипуляциям, готово к принятию правоконсервативной авторитарно-патерналистской модели. Многие мечтали о «сильной руке», которая «наведет порядок».

Однако у «семьи» возникли трудности с престолонаследием. У правоконсервативных сил не было внятного лидера. Причем сильного и самостоятельного лидера «семья» по понятным причинам не хотела. Лидер должен был быть вылеплен «из ничего», причем в кратчайшие сроки.

Обычно именно к этому сводят смысл развязанной в конце 1999 г. Второй чеченской войны. Однако он шире. Не сводится он и к использованию дискредитировавшей себя правящей элитой в качестве своего последнего ресурса ущемленного чувства имперского величия.

Сама по себе имперская идея хорошо вписывается в патерналистскую модель. Возвращение к ней было вполне органично. Однако это еще не требовало устраивать дикую бойню. Война стала внятно артикулированным посланием обществу о подлинной, а не «обманной», маскируемой либеральной риторикой, программе нового руководства. Она демонстрировала волю власти к неограниченному насилию, готовность переступать через все права отдельных людей и целых народов. Всем встать: Начальство идет, Начальство возвращается!

И общество правильно поняло этот сигнал. Плач о том, что ему не давали полной и правдивой информации о происходящем в Чечне, лишен смысла. Чем оборачивается война для сотен тысяч человек, большинство прекрасно понимало. И приняло.

Чеченская война стала настоящим праздником освобождения Государства от каких-либо ограничений и приличий. Такое впечатление, что власть убивала, пытала, насиловала, разрушала, изгоняла с каким-то ликованием. И к этой оргии она приобщила значительную часть своих граждан. Отнюдь не освобождать братский чеченский народ от тирании новой военно-феодальной знати шла в 1999 г. в Чечню российская армия. Просто народу, униженному безобразиями, творимыми разлагающейся правящей элитой, эта элита предложила моральную компенсацию: мы можем повелевать другими, сломить, принудить, построить, поставить, показать. Совсем по Орвеллу: сокровенное в каждом человеке - увидеть сапог, попирающий лицо врага. На эксплуатации этого “сокровенного” и поднялся путинский режим.

Но приняв право Государства давить катком «чужих», граждане России приняли и его право проехаться этим катком по ним самим. О подозрениях в причастности спецслужб к взрывам домов в Москве знали практически все, и в глубине души мало кто сомневался в их обоснованности. Президентские выборы 2000 года фактически превратились в плебисцит о праве Государства для решения собственных высоких задач взрывать собственных мирно спящих граждан. И власть честно выиграла этот плебисцит. Поворот на патерналистский путь развития совершился.

Часть V. С Новым вас 1905 годом, товарищи!

Идеология гэбистской державности

Расплодившиеся в последнее время всевозможные клубы новых правых, центры неоконсервативной политики и институты национальных стратегий сразу признали в Путине своего и принялись наперебой предлагать ему интеллектуальные услуги по выработке национальной идеи. Однако режим продолжает драпировать свою практику дежурными фразами о правах, о законности и воздерживается от развернутого формулирования собственной идеологии. Свои истинные приоритеты он предпочитает обозначать либо как бы мимолетом брошенными фразами первых лиц (например, изящно ввернутой цитатой из Сталина), либо более подробными откровениями лиц не первых.

В этой связи интересно газетное выступление Виктора Черкесова, бывшего гэбиста, на исходе эпохи застоя непосредственно занимавшегося диссидентскими делами. Суть его рассуждений сводится к следующему. Российский народ как историческая общность может существовать только в рамках сильной Державы. Когда Держава слабеет, начинается распад, хаос и резня. Советская система была несовершенна, но те, кто выступал против нее, объективно играли на руку враждебных России внешних сил, стремящихся разрушить Державу, а зачастую были прямым инструментом в их руках. Поэтому силовое пресечение их деятельности было оправданно. Формы нейтрализации деструктивных сил могут меняться в силу объективных исторических причин, но в любом случае задача сохранения Державы должна превалировать над абстрактной свободой личности.

Конечно, можно сказать, что идеология г. Черкесова носит чисто прикладной характер и призвана оправдать его личные претензии на принадлежность к элите, его человеческое стремление при любом начальстве быть среди тех, кто сажает, а не среди тех, кого сажают. Но, как уже отмечалось, карьеризм и приспособленчество - это тоже своего рода идеология, цементирующая вполне конкретную общественную модель. И она легко идентифицируется с вполне конкретным сектором классического идеологического спектра.

У гг. черкесовых тоже есть свое мировоззрение, т.е. свое представление о мире. В их мире в качестве субъектов истории действуют президенты и генеральные секретари, председатели КГБ и шефы ЦРУ, директора транснациональных корпораций, крестные отцы мафий и прочие представители элит и «структур». Простые люди в этой мировоззренческой системе - не более чем «пластилин истории», объект манипуляций сильных мира сего.

В этом мире граждане не могут просто возмутиться, что власть жульничает на выборах. Если они выходят на улицу, значит это «кем-то» проплачено и инспирировано. В этом мире нет места праву, справедливости и морали. Есть только интересы, баланс которых определяет сила, а средства борьбы за которые зависят от целесообразности. Этот мир рушится, если общество начинает диктовать власти. Главный же критерий оправданности власти, сколь бы плоха она ни была - способность этого не допустить, т.е., по г. Павловскому, «дать революции в морду».

Промашка вышла

Именно эта типично правоконсервативная патерналистская идеология была востребована значительной частью российского общества на исходе XX века. Поэтому сползание России к авторитарно-патерналистской модели происходило без серьезного силового давления на него. То, что больше всего возмущает демократическую интеллигенцию в практике путинизма, начиная с избирательного применения законов, удушения независимых СМИ и кончая высокомерным отказом президентской партии от публичных дебатов с оппозицией на выборах, как раз и получило одобрение большинства. В соответствие с традиционно патерналистскими представлениями о власти, так и должен себя вести «настоящий хозяин».

Выборы 2003 года ознаменовались разгромом либералов. Дело не в магическом 5-процентном барьере. Сколько бы липовых процентов ни накидали в последний момент «Единой России», факт остается фактом: за 10 лет число граждан, голосующих за либеральные партии, сократилось втрое. Это дало новую пищу набившим оскомину разговорам о крахе очередного либерального эксперимента в России, о принципиальной неприменимости у нас принципов гражданского общества и правового государства.

На самом деле возрождение в обществе «царистских» настроений имело куда более рациональные причины, чем пресловутая русская «сакрализация власти». По этим же причинам «ни одна собака не тявкнула в Англии», когда Кромвель разогнал совершенно разложившееся «охвостье» Долгого парламента. По этим же причинам французы одобрили написанную Наполеоном конституцию, в которой «депутатской тусовке» отводилась комическая роль фигового листка на его диктатуре.

Во всех западных странах раннебуржуазные революции в силу слабости и незрелости гражданского общества приводили к власти новую олигархию, быстро замыкавшейся в своих узкокорпоративных интересах и превращавшую государство в инструмент личного обогащения. Но через периоды цезаристских диктатур и реставраций эти страны двинулись к буржуазно-демократическим революциям и социальным реформам.

Тем же путем двигается и Россия. Перестройка была типичной раннебуржуазной революцией. Отступая, КПСС оставляла за собой выжженную пустыню: общество без навыков самоорганизации и отстаивания своих интересов, без опытных и известных лидеров. Самой организованной силой оказалась все та же номенклатура плюс криминалитет. Они-то и перераспределили богатства страны в свою пользу. С их хищным разгулом и отождествились в общественном сознании либеральные ценности. Этому способствовали почти все общественные авторитеты и СМИ, старательно затушевывавшие фундаментальную разницу между «олигархическим» правым и «демократическим» левым либерализмом. И то, что общество отвергло либерализм в такой интерпретации, было естественной и здоровой реакцией.

Отдавая власть правоконсервативным силам, люди надеялись, что патерналистский режим прижмет распоясавшуюся элиту, обеспечит социальную справедливость и будет о них заботиться. Тут, однако, вышла ошибка. Суть патернализма не в обязанности власти заботиться о народе, а как раз наоборот - в принципиальной ее свободе от любых обязательств, в неограниченном праве пренебрегать «людишками» ради «высших соображений». Авторитарно-патерналистский режим продолжил правую антисоциальную политику в еще более жестком варианте.

Петербургская фронда

К 2005 году воспроизвелась ситуация 100-летней давности. Та же потребность в свободном развитии гражданского общества с одной стороны и власть, пытающаяся этому развитию помешать - с другой. По политическому строю страна отброшена назад дальше уровня 1906 года, ибо реальная роль даже той ублюдочной Думы была выше, чем сейчас, и даже то уродливое избирательное законодательство было демократичнее нынешнего. Но главное, столкнувшись с бездушием и хамством реального патерналистского государства, общество начало избавляться от царистских иллюзий.

После отмены льгот впервые при Путине начались стихийные волнения. В них вместе с КПРФ, РКРП и НБП участвовали активисты практически всех либеральных группировок кроме чубайсовской части СПС. А в Петербурге поддержавшие массовые протесты организации даже создали координационную структуру под названием Петербургское гражданское сопротивление. Правые либералы поспешили объявить движение реакционным и антидемократическим «бунтом совка против рыночных реформ», инспирированным силовиками с целью выдавливания из правительства прогрессивных министров Зурабова, Кудрина и Грефа. Участие в этом движении демократов они назвали безумием, а возникшую в Питере коалицию - беспринципной, противоестественной и мертворожденной.

Между тем новая коалиция выработала совместную программную декларацию, которая увязывает решение социальных проблем с радикальной демократизацией политической системы, призванной покончить с всевластием и бесконтрольностью бюрократии. Главное требование - переход к парламентской форме правления как в центре, так и в регионах.

В сложившейся расстановке политических сил можно легко разглядеть контуры классической западной конфигурации. На одном полюсе правоконсервативная «партия власти» и фактически примкнувшие к ней правые либералы. На другом - левые либералы и «красные». Правые защищают максимальную свободу рук и минимальную ответственность доминирующих бюрократических и финансовых элит, поддерживают авторитарные тенденции в политической жизни. Левые выступают за социальные гарантии и защищают политическую демократию. Первые отстаивают самодостаточное Государство, приватизированное коррумпированной бюрократией, вторые на стороне рядового гражданина.

Но может быть в современной России этот западный расклад - лишь видимость, совершенно не отражающая реальность? Ведь наша история породила весьма специфический и причудливый политический ландшафт. Одна из основных его особенностей: сегодня очень трудно сказать, в какой мере являются левыми заявляющие о своей приверженности социалистической идее партии, и прежде всего самая крупная из них - КПРФ.

Часть VI. Красные или коричневые?

За что мы их не любим

Изначально КПРФ небезосновательно воспринималась как прибежище тех, кем движет тоска по патерналистской советской системе, которая решала за своих подданных, что им нужно думать, что им можно знать, читать и говорить. Это тоска по сильной попечительной руке, которая всех построит или (при помощи наших святая святых - карательных органов) «поставит», или разложит (для порки).

И культ государства, и пренебрежение к «буржуазным правам» в сознании многих членов и сторонников КПРФ - наследие прежде всего патерналистской традиции. А когда главное - патернализм, нет особой разницы, какой он: советский или, например, царский. Недаром КПРФ так легко впитывала многое из арсенала дореволюционных - как бы это помягче - правых монархистов. Например антисемитские настроения. Я говорю не о выходках отдельных экстравагантных товарищей вроде Макашова. Рассуждения идеологов КПРФ о «мировой закулисе» слишком напоминали что-то до боли знакомое из теории «жидо-масонского заговора». Заклинания о русской соборности отдают уваровской триадой «православие-самодержавие-народность».

Может ли КПРФ стать левой партией?

Казалось бы, в стандартной системе политических координат место такой партии - на крайне правом фланге. Но не все так просто. Стремительное поправение наших демократов позволило КПРФ удержать под своими знаменами многих из тех, для кого демократическая фразеология КПСС и идея социальной справедливости не были пустым звуком. Это создает объективную предпосылку для политической перегруппировки. Та часть сторонников КПРФ, у которых преобладают верноподданнические чувства, рано или поздно уйдут (и уже уходят) к Путину, почувствовав «сильную отеческую руку» именно там. А вот тем, у кого преобладают социально-протестные мотивы, деться некуда. Классической европейской левосоциалистической партии (во всяком случае, заметной) сегодня в России нет.

Процесс размежевания носителей того и другого начала в рядах КПРФ идет не просто и все еще далек от завершения. Более того, во многих душах сохраняется воистину противоестественная мешанина из этих двух начал. Но тут важно за портретиками Сталина не просмотреть тенденцию. Тенденция общемировая заключается в принятии, усвоении коммунистической идеологией общедемократических ценностей, в принципе с ней вполне совместимых.

Для коммунистов Европы и Латинской Америки мощным стимулом демократизации мировоззрения стало их участие в борьбе против фашистских и полуфашистских диктатур. Антифашистский, освободительный импульс Второй мировой войны был столь силен, что даже в советском обществе вызвал волну т.н. «демократических ожиданий». Чтобы пресечь эти настроения сталинскому руководству пришлось устроить очередную зачистку.

Сегодня КПРФ оказалась в оппозиции путинской авторитарно-патерналистской системе. Патерналистской общественной модели противоположно гражданское общество. И тот, кто выступает против патерналистской модели, объективно защищает принципы гражданского общества. В свое время Борис Кагарлицкий написал: демократическая оппозиция наступающему правому авторитаризму может быть только левой. Перефразируя его, можно сказать: когда всё авторитарно-патерналистско-холуйское стягивается к правоконсервативному путинскому режиму, любая хоть сколько-нибудь левая оппозиция этому режиму обречена отстаивать демократические ценности.

Вот это и создает основу для сотрудничества коммунистов и демократов. Участие вместе с демократическими силами в борьбе с патерналистской системой будет влиять и на самих коммунистов, способствовать изживанию остаточного патерналистского сознания в их рядах. А без патерналистской основы все остальные недостатки КПРФ излечимы.

Антинациональные патриоты и национальные демократы

То, что сегодня больше всего пугает демократов в КПРФ и ряде других «красных» партий, менее всего является коммунистическим и вообще левым. Это так называемая национал-патриотическая и державническая риторика.

Националистические и державные лозунги неоднократно использовалась господствующими элитами для манипулирования обществом. Пропасть между элитой и народом заслоняли миражем общего служения высшим интересам нации, которые, разумеется, только правящая элита понимает и выражает. С этим связано представление о господствующей роли самодовлеющего государства, о подчиненности маленького человечка, в сознании которого его личная «малость» замещалась величием Державы. Патриотизм в такой интерпретации всегда стоял справа и служил идеологическим обоснованием патернализма.

Между тем понятие патриотизма не только не противоречит принципам гражданского общества, оно изначально тождественно понятию гражданственности. Чувства ответственности за дела сообщества, к которому ты принадлежишь, не могло быть у подданного деспотии. Оно могло появиться только у свободного, имеющего право голоса гражданина демократического античного полиса.

В Новое время понятию государства как иерархии сословных корпораций на службе у монарха было противопоставлено понятие нации как совокупности свободных и равноправных граждан, как источника власти. Провозглашенный Французской революцией принцип верховенства нации означал, что власть исходит от граждан, перед ними ответственна и ими контролируется. Это и есть демократия. Подлинные национальные интересы заключаются в обеспечении гражданам достойных условий жизни. Антинациональными с этой точки зрения являются силы, стремящиеся к такой политической модели, в которой власть отчуждена от «гражданской нации» и противостоит ей как завоеватель в оккупированной стране. Как работает эта модель, описал еще Карамзин: государство (и связанная с ним элита) пухнет, а народ хиреет.

В сегодняшней России это, во-первых, путинский режим, препятствующий свободному развитию нации как гражданской общности. Во-вторых, это стоящие справа от Путина ультранационалисты, которые культивируют манию государственного величия и дух осажденной крепости, призывают к всеобщей мобилизации перед лицом врагов внешних и внутренних, заявляют о несовместимости «особого русского пути» с выработанными западной цивилизацией принципами гражданского общества и прав человека.

Суть своего спора с такими «патриотами» демократы всегда выражали антитезой: «Вы хотите Россию, которую боятся. Мы хотим Россию, в которой хотят жить». Для них характерны племенной шовинизм, представление о русской исключительности и превосходстве (заключающимися прежде всего в пренебрежении к индивидуальным правам и интересам, что считается признаком более высокой духовности). Им не чужда социальная тематика, но все в той же этно-шовинистической интерпретации: инородцы съели нашу пайку. Западный мир (и прежде всего США) рассматривается как непримиримо враждебная сила, целенаправленно стремящаяся к уничтожению России. Обосновывается это зачастую не столько рационально (борьба за ресурсы), сколько мистически: центр мирового зла против центра мирового добра.

Ультранационалисты - не противники путинской авторитарно-патерналистской системы. Но они хотят дальнейшего ограничения политических свобод и расширения полицейской власти, более жесткого контроля над информацией, более активного насаждения мобилизующей идеологии и подавления оппонентов. Правящую элиту они считают недостаточно эффективной из-за ее «этнической неполноценности» и прозападных вкусов. Их мечта - опрично-сталинская чистка элиты сверху.

Правда, многие из них сами принадлежат к нынешней политической элите. Эти «толстые патриоты» вхожи в президентскую администрацию и пользуются ее благосклонностью. И Кремль раскручивает их не только в качестве «страшилки» для демократов (чтобы в нужный момент «все прогрессивные силы» сплотились вокруг режима), но и как реальный запасной вариант на случай, если очередная операция «наследник» сорвется. Не с этой ли целью Кремль инициировал создание объединения «Родина»? В конце концов как раз в эту сторону сползает и сам путинский режим. Так что, если Путин - это Ельцин сегодня, то Рогозин - это Путин завтра. Именно отсюда исходит угроза тоталитарной реставрации.

Правда здесь возможны сюрпризы. Например, если амбициозный Рогозин всерьез поссорится с Кремлем. А главное, в ситуации взрыва общественной активности лидеры могут оказаться под сильным давлением объективно демократического массового движения ориентировавшихся на них низов.

В политике возможны самые неожиданные повороты и трансформации. Сколько ультрадемократов, яростно обличавших «красно-коричневую сволочь», сегодня стали, не краснея, коричневеть? И кто бы еще несколько лет назад мог предположить, что самым страстным противником авторитарно-патерналистского режима и сторонником свободного развития гражданского общества, самым активным борцом за единый демократический оппозиционный фронт станет Национал-большевистская партия? Только дальнейшее развитие событий выявит, кто антинациональный «толстый патриот», а кто национальный демократ.

О неразделенной любви

При всем, зачастую истерическом, антикоммунизме российской либеральной интеллигенции последних полутора десятков лет, ее внутреннее примирение с красным цветом потенциально вполне возможно. История отношений либералов и социалистов в России восходит к XIX веку. Она противоречива и драматична. Российские либеральные интеллигенты всегда любили красных хотя бы тайно, хоть часто без взаимности. Многие вполне умеренные либералы помогали революционному подполью, прятали скрывавшихся активистов революционно-социалистических партий. Готовы они были и на политическое сотрудничество. В начале XX в. вождь радикальных либералов Милюков выдвинул установку: «Слева врагов нет».

Иное дело «коричневые». Отношения либеральной интеллигенции с их историческими предшественниками на русской почве - «черно-фиолетовыми» всегда были непримиримы. Однако именно из этой пыльной кладовки взяли нынешние идеологи КПРФ тот материал, которым попытались подлатать свой изрядно прохудившийся «марксистско-ленинский» костюм. Великодержавно-шовинистические и откровенно ксенофобские настроения по-прежнему распространены и в массе избирателей КПРФ.

Это и является на сегодняшний день самым серьезным препятствием на пути формирования леводемократического фронта. Перспективы его создания напрямую зависят от того, удастся ли очистить и социалистическую идею, и комплекс т.н. «национально-патриотических ценностей» от коричневой накипи.

Тут, однако, надо иметь в виду, что «державнические» переживания «коммуно-патриотической» среды, однозначно трактуемые демократами как выражение «коричневой» тенденции, зачастую являются продолжением как бы вывернутого наизнанку интернационализма. Их питает идеализация «Советской Державы», в которой, якобы, всем было хорошо, которая, между прочим, провозглашала мир, дружбу и равенство между народами, свободное развитие каждого и прочие в высшей степени демократические вещи.

Может быть, не время спорить, насколько они реализовывались в советскую эпоху? Может сейчас достаточно осознать их близость гражданскому, демократическому пониманию патриотизма? Такая патриотическая составляющая естественна и необходима в демократической оппозиции антинациональной авторитарно-патерналистской системе. Между тем либералы до сих пор так и не смогли внятно сформулировать собственную концепцию патриотизма. Этим они фактически сами уступили «национально-патриотическую площадку» тем самым коричневым. И это еще одна причина того, что современное коммунистическое державничество в значительной степени окрасилось в шовинистические и ксенофобские тона.

Часть VII. Избавиться от груза прошлого

К вопросу об объединении либералов

Объединенная демократическая оппозиция предполагает наличие в ней влиятельной либеральной составляющей. Вопрос о консолидации раздробленного либерального лагеря стал самым острым среди демократов, когда обнаружилось: ни одна из существующих либеральных групп при нынешнем законодательстве не имеет шансов пройти в Думу. Однако участники споров на эту тему как правило недопонимают (или сознательно обходят) главное: какова может быть идеологическая и политическая основа объединения.

В сегодняшней России водораздел проходит не между либеральным лагерем в целом и каким-то другим лагерем. Он рассекает либеральную честь политического поля. Эту реальность и отражает существование двух центров притяжения, продолжающих дробить оставшееся между ними пространство.

Справа - либеральные консерваторы из СПС, «партии успешных и состоятельных». Проблемы модернизации они стремятся решить за счет менее успешных. Они не прочь использовать властные рычаги для создания наиболее благоприятных условий для крупного бизнеса. Перспективы развития они связывают с постепенной трансформацией нынешней элиты. Поэтому, как и умеренные либералы начала XX века, они настроены на сотрудничество с правящей бюрократией в качестве «младшего партнера», т.е. готовы быть технической обслугой консерваторов отнюдь не либеральных.

Слева - социальные либералы из «Яблока», партии не преуспевшей в новой жизни «интеллигенции в стоптанных ботинках» и задавленных олигархическо-бюрократическими структурами мелких предпринимателей. Они - за государственную поддержку малоимущих. Как и радикальные либералы столетней давности, они считают правящую элиту неспособной к трансформации, мешающей прогрессу силой. Поэтому - «новую делать надо». Естественные союзники для них - протестные движения низов.

Между этими двумя полюсами - т.н. классические либералы. Они верят в возможность полного социально-экономического нейтралитета государства. Есть также люди, для которых политическая свобода важнее экономики, на которую у них часто нет определенных взглядов. Но любая консолидация либерального лагеря возможна только вокруг одного из упомянутых центров притяжения, независимо от того, какие лица будут представлять новое объединение. И кому-то в нем места не найдется. В зависимости от того, какой из центров перетянет, что возобладает в либеральной среде: отвращение к гэбистско-олигархическому монстру или страх перед «красно-коричневым» народом.

Консолидация на правой основе - это путь превращения либерального движения в подпорку режима авторитарно-консервативной модернизации, который не приведет страну никуда, кроме очередного болота и социального взрыва. И уж тогда можно не сомневаться, что взрыв этот будет носить антилиберальный характер. Есть другой путь - леволиберальный. Он предполагает не только непримиримую оппозицию авторитаризму в политике, но и признание, что возникшая в результате криминальной приватизации и породившая колоссальное социальное расслоение экономическая система несправедлива и попирает элементарные права человека. Он предполагает (как говорится в предложениях «Яблока» по созданию объединенной демократической партии) программу демонтажа и реконструкции олигархической системы, введения компенсационных механизмов возмещения ущерба, нанесенного обществу криминальной приватизацией.

Очевидно, что в такую партию не сможет, да и не захочет войти консервативная часть СПС. Но в этой партии есть и оппозиционное, левое крыло. Оно ориентировано на ту часть «успешных», которая готова отстаивать свою независимость от бюрократии и «делиться» с народом, а не с чиновниками. Этим придется выбирать. Либо они станут «демократическим» фиговым листком на авторитарно-олигархическом режиме и будет прикрывать этот режим «слева», побуждая некоторую часть мечущихся интеллигентов, «зажмурив глаза и зажав нос», голосовать за «партию Алика Коха», путинского киллера свободы слова на ТВ. Либо оно найдет в себе мужество порвать с Чубайсами и Кохами, сказать им: катитесь к Путину!

У левого крыла СПС нет шансов взять верх внутри партии. Основная часть избирателей СПС вполне осознанно ориентируется на встраивание в путинскую систему. Ведь их «успешность» во многом продолжает определяться близостью к власти. Эти люди отлично знают свои интересы и у них очень крепкие нервы. Их ни чеченской трагедией, ни Бесланом, ни чем еще не напугаешь. Процент «успешных и состоятельных», у которых слова «гуманизм» и «права человека» не вызывают циничной ухмылки, сегодня ничтожен.

Историческая перспектива российских либералов заключается не в попытках удержать за собой конформистски настроенную часть общества. Она - в возвращении разочаровавшихся в правом либерализме избирателей, в союзе с более массовым и более левым протестным движением, во влиянии на это движение, в привнесении в его среду своих либеральных ценностей. Решить эту задачу можно, лишь внятно и убедительно обозначив леволиберальную альтернативу.

К любимому в России вопросу о покаянии

Коммунисты не отреклись от своего преступного прошлого - возмущаются демократы. Послушаешь иного демократа, так он только тогда согласится признать коммуниста человеком, если тот будет каждый день лично у него прощение просить за все совершенное советским режимом с 1917 года.

А демократы давали коммунистам пример осознания и признания своих заблуждений и ошибок? И не пора ли громко сказать, что в послеперестроечные годы российская демократическая интеллигенция «попала не туда»? А случилось это потому, что она совершила фундаментальную политическую и идеологическую ошибку, искусившись соблазнами правого либерализма. А главным мировоззренческим соблазном была возможность почитать себя за личность, а остальных - за быдло. Именно в этом была подоплека смены нравственных ориентиров, когда вместо отринутого советского казенного псевдоколлективизма на знамя был поднят голый животный эгоизм с его лозунгом «Каждый за себя!».

Так идеи индивидуальной свободы и социальной справедливости, плодотворно соединившиеся на Западе, у нас оказались разведены. В глазах приверженцев приоритета прав человека любые разговоры о справедливости, солидарности и ответственности ассоциировались с советским тоталитаризмом. Но и «антилиберализм» постсоветских коммунистов во многом вытекал из того, что идею прав человека они воспринимали не более как защиту интересов «кучки нуворишей, нажившихся на бедах народных».

Антилиберальные установки оказываются той почвой, на которой среди наших «красных» произрастают идеи из традиционного правоконсервативного арсенала, распространяются великодержавно-националистические настроения. Эти идеи и настроения, в свою очередь, подпитывают антилиберализм.

Оторванные друг от друга, идея свободы соединяется с грубым социал-дарвинизмом, а идея справедливости - с этатизмом. Чтобы свобода и справедливость смогли воссоединиться и у нас, они должны разорвать эти возникшие в силу их разделенности связи. То есть либералы и коммунисты должны освободиться от отягощающего и тех и других правого балласта (праволиберального у одних и правоконсервативного у других). Если они сумеют избавиться от этого груза прошлого, то перестанут, наконец, считать Путина немножко своим, почувствуют, что они по одну от него сторону, хотя сами и разные. Тогда они смогут преодолеть взаимную предубежденность, составить осмысленный долговременный альянс с внятной позитивной программой и предложить ее пробуждающейся от политической спячки стране.

Больные вопросы

Сегодня даже те из либералов и коммунистов, кто осознал необходимость сотрудничества, говорят как правило лишь о временном тактическом альянсе с единственной общей целью: отстранить от власти нынешнюю правящую группу. При этом они тут же стараются подчеркнуть: все остальные цели у нас разные, и речь не идет ни о взаимной поддержке на выборах, ни, тем более, о коалиционном правительстве.

Я глубоко убежден: возможны и желательны и предвыборный союз, и коалиционное правительство с достаточно долгосрочной программой. Разумеется, для создания такой коалиции и выработки такой программы коммунисты и либералы должны всерьез выяснить отношения по целому ряду достаточно болезненных для них вопросов.

Самый простой вопрос - о демократических свободах. Стороны должны взаимно признать недопустимость их ограничения ни ради защиты частной собственности, ни ради социальной справедливости. Для этого оба лагеря созрели, пожалуй, в наибольшей степени.

Практически достигнуто взаимопонимание между коммунистами и большей частью либералов и по вопросу о ближайшей социальной политике. Это защита и восстановление целенаправленно разрушаемой нынешним режимом системы социальных гарантий, бесплатных медицины и образования, поддержки наиболее уязвимых групп населения.

Дальше дело серьезнее. Весьма болезненным для либералов будет вопрос о пересмотре результатов приватизации. Компромисс в этом вопросе может заключаться в том, что либералы признают необходимость их цивилизованной корректировки, а коммунисты дадут гарантии не ставить в обозримом будущем вопрос о ликвидации частной собственности и рынка как таковых. Выражаясь по «марксистско-ленински», это значит ограничиться задачами буржуазно-демократической революции. Но здесь важно подчеркнуть: легитимизированы права новых собственников могут быть только явно выраженной санкцией значительного большинства общества.

Трудным будет и вопрос об отношениях России с окружающим миром. Необходимо будет выяснить, где защита собственной самостоятельности, а где имперская политика, где миролюбие, а где унизительное прислужничество перед более сильными. Либералам придется всерьез вникать в проблемы периферийного капитализма, а коммунисты должны осознать, что противодействие имперским поползновениям некоей супердержавы вовсе не обязывает «назло коварному соседу» поддерживать одиозные людоедские режимы.

Игла с кощеевой смертью

И наконец, последнее по порядку, но не по значению. Любая оппозиция будет обречена на беззубость и политическое бессилие, если она попытается обойти самый кровоточащий вопрос российской жизни - о чеченской войне. Можно успокаивать себя тем, что путинский режим - еще не фашистская диктатура. Нас в России пока только на выборах давят «административным ресурсом», да СМИ кислород перекрывают при помощи «хозяйствующих субъектов». Но на улицах ведь пока людей не режут! Так вот в Чечне людей режут. Давно и в массовом порядке. Там фашизм полноценный. Не опереточный, ряженый, а серьезный, который бомбит и стреляет. С концлагерями, пытками и «эскадронами смерти». Фашизм, который распространяет свои метастазы на саму Россию. Потому что плодит фашистов, изуверов и карателей.

Вся скверна путинского режима сконцентрирована в Чечне. У нас масса социальной несправедливости, неустроенности, лишений. Но все они меркнут по сравнению со страданиями чеченского народа. Прекратить их - элементарный человеческий долг.

Можно как угодно относиться к Удугову, но он совершенно прав, когда пишет: иголка с политической смертью нынешнего кремлевского Кощея спрятана в Чечне. Путин пришел к власти через чеченскую войну. На эту войну его власть остается завязана. Она завязана на то, что большинству народа удается внушать: политика в Чечне оправдана высшими государственными интересами, нет другого выхода. Объяснить людям, что никакими высшими интересами нельзя оправдать то, что делается в Чечне, что жертвы, принесенные и Россией, и Чечней в этой войне оправданы лишь корыстными политическими интересами правящей верхушки, что есть другой достойный и разумный выход, объяснить все это людям - значит победить путинский режим.

Август 2005 г.
Санкт-Петербург

Александр Скобов - член РДП-"ЯБЛОКО", правозащитник и бывший политзаключенный.