Настоящее исследование связано с одним из аспектов теории коммуникации - с коммуникацией посредством текста. Этот тип коммуникации представляет собой систему, состоящую из Автора (отправителя\отправителей сообщения), Читателя (адресата\адресатов данного сообщения) и собственно текста - опосредующей знаковой структуры, которая обладает рядом специфических характеристик, таких как композиция, наличие героя и пр., а также принципиальным свойством служить пространством для проекций и Автора, и Читателя (1).

Исходный тезис предлагаемой работы сводится к утверждению, что любой публичный деятель (в той мере, в какой он публичен) есть не что иное, как текст, точнее, комплекс текстов. Действительно, не будучи предметом публичного внимания и обсуждения, его частная, нетекстовая, жизнь являет собой некоторую «вещь в себе», а едва какие-то ее события, детали, фрагменты становятся известными публике, они приобретают главное качество любого текста: коммуникативность, или, перефразируя базисное определение, способность быть тем полем, на котором развертываются отношения Автор - Читатель. Отношения эти весьма драматичны: Автор - вольно или невольно - закладывает в текст ряд структур, до такой степени влияющих на Читателя, что можно говорить о манипуляциях; Читатель же в процессе восприятия текста интерпретирует его, т.е. подвергает ряду преобразований, иногда довольно агрессивных и не прогнозировавшихся Автором.

Необходимость введения понятия коммуникативность обусловлена потребностью в дифференциации двух типов информационных каналов: наблюдения и сообщения. Наблюдаем мы сами, и, хотя наблюдаемое может иметь, и чаще всего имеет знаковый характер, именно мы сами являемся субъектом, ищущим и находящим знаки в кажущемся хаосе наблюдения. Сообщение мы принимаем от Другого, и там перед нами не просто знаки, а сигналы: информация уже структурирована, причем не нами; она содержит режиссерские ремарки, заложенные в нее для нас Другим. Так, оказавшись случайными свидетелями уличного происшествия, мы можем увидеть в нем (в зависимости от наших творческих способностей) абсурдное, комическое, трагическое, поучительное, однако это будет наше видение, наша режиссура. Когда та же сцена предъявлена нам на экране (на подмостках, в тексте), мы уже не свидетели, а зрители (читатели); режиссура принадлежит не нам, а постановщику (Автору), и если мы видим в происшествии комическое, поучительное и пр., то сообразуемся с волей Автора. Подчинимся ли мы ей, согласившись с авторской интерпретацией ситуации, или будем сопротивляться, смеясь над тем, что преподносится как поучение, и плача над «смешным», - в любом случае мы вступим в диалог с Автором. Более того, если его голос плохо слышен либо сама его фигура сомнительна, мы потратим основные усилия именно на обнаружение его воли - возможно, лишь затем, чтобы в следующий момент ею пренебречь.

Замечу, что, используя местоимение мы, я имплицитно ввела в свои рассуждения количественную составляющую. Пока поступки, жизненные события и размышления о них известны только мне (субъекту) - это еще не совсем текст (или, имитируя философский сленг, текст-для-себя) (2). Когда они известны не только мне, но кому-то из тех людей, для которых я - не просто мелькнувшее в толпе лицо (моим близким, друзьям, коллегам), они уже в-некотором-смысле-текст, нечто вроде частного письма. Но если они - эти размышления, поступки, жизненные события - известны многим, в т.ч. тем, о чьем существовании я не знаю и никогда не узнаю, то перед нами текст во всей силе своей коммуникативности. Я порождаю рассуждения, совершаю поступки, претерпеваю жизненные события; я их автор и/или герой. Они (другие) интерпретируют то, что я сказал, что я сделал, что со мной случилось. Они - мои читатели (или - читатели меня»).

Обратимся теперь к фигуре политического лидера, которого представим себе не как человека из плоти и крови, а как обобщающий заголовок к нескольким текстам. Важнейшие из них - «текст судьбы» и перестающий быть в таком прочтении плеоназмом «текст слов». Третий текст - «поступков» - мгновенно забывается Читателем, но здесь я не буду говорить ни о нем, ни о психологической природе подобного забывания, отмечу лишь, что данный феномен хорошо объясняется с помощью бартлеттовского понятия «схема» - в том смысле, в котором его использует, например, У.Найсер в монографии «Познание и реальность». «Схема - это та часть полного перцептивного цикла, которая является внутренней по отношению к воспринимающему... Если рассматривать схему как систему приема информации, то ее можно в каком-то смысле уподобить тому, что на языке программирования... называется форматом. Форматы определяют, к какому виду должна быть приведена информация, чтобы можно было дать ей непротиворечивую интерпретацию. Другая информация будет либо игнорироваться, либо вести к бессмысленным результатам... Перцептивные схемы - это планы сбора информации об ^ объектах и событиях, получения новой информации для заполнения формата... Информация, не соответствующая формату, остается неиспользованной. Восприятие по своей природе избирательно» (Найсер У. 1981. Познание и реальность. М., с. 328). Надо думать, что «текст судьбы», о котором пойдет речь ниже, хорошо запоминается именно благодаря тому, что, воспринимая его, читатель сразу начинает оперировать уже сложившимся набором схем литературно-мифологического происхождения, тогда как «текст поступков» в гораздо меньшей степени обеспечен готовыми схемами (планами - сценариями - форматами - фреймами).

Итак, что представляет собой «текст судьбы»?

Интерес к биографии публичного деятеля, безусловно, имеет под собой определенную рациональную базу: информация о возрасте, образовании, предыдущих местах работы политика и пр. может помочь при прогнозировании его предпочтений, решений, действий. Однако в подобном интересе куда больше иррационального, «читательского» отношения. Что же кроется за праздным любопытством, о котором хорошо осведомлены и мы, читатели, и Автор (или авторский коллектив), который у нас на глазах создает произведение под названием «Политический лидер имярек» и отвечает за успешную распродажу своего произведения?

Во-первых, в «текст судьбы» попадает далеко не любое событие из жизни политика. Вне его, например, обычно остаются обстоятельства, связанные с рождением, детством, с подробностями брака родителей - несмотря на то, что любой психолог знает, какую важную роль играют эти события в формировании характера, сколь значимы они для прогностических ожиданий. Во-вторых, то, что включается в «текст судьбы», соответствующим образом редактируется. Так, большая часть событий должна развивать тему «успеха» - изначального благополучия либо преодоленной трудности. Если же в реальной жизни нашего Автора/Героя присутствуют разнообразные «неуспехи», то они или не проникают в «текст судьбы» вообще, или инкорпорируются в тему «успеха» в качестве мифологемы «препятствия» - победно преодоленного либо мотивировавшего ряд последующих состояний. Перед нами, таким образом, возникает один из следующих сюжетов.

Нейтральный («нулевой») сюжет: родился тогда-то, русский, несудимый, закончил (с успехом!) такое-то учебное заведение, руководил тем-то, женат,  столько-то детей, пользуется уважением коллег... Данный сюжет лишен драматизма и практически не является сообщением. Формально в нем, конечно, сообщается, что Герой - достойный человек, но в рамках конвенции описания «политической судьбы» другого и быть не могло. И информация должна быть сочтена тривиальной. Забавно, что нарушение такой конвенции (мать русская, отец юрист) воспринимается так же, как нарушение конвенции литературной: это эффектный, шокирующий и вызывающий смех прием, который запоминается надолго, становится предметом цитирования и успешно выделяет прибегнувшего к нему Автора из ряда прочих.

Борец за счастие людское, Робин Гуд, Гриша Добросклонов: с малых лет мечтал он, чтобы все люди были счастливы, его ранила любая несправедливость; рано познал он нужду (горе, упорный труд, радость дружбы, счастье быть полезным) и т.п. Подобный сюжет строится на взаимодействии таких протагонистов, как сам борец, «злодеи», неправедным путем заполучившие благополучие, и «обездоленные», у которых это благополучие было похищено «злодеями». Соответственно, предполагается и «магический объект», своего рода яблоки Гесперид, коими являются богатство, материальные ценности.  Как и принято в мифологии, «яблоками» можно обладать «по праву» или завладеть путем магического «воровства» (замечу, что за всем этим стоит сюжетообразующая концепция конечного набора богатств во Вселенной, если у кого-то прибыло, значит, у кого-то убыло).

В следующем блоке биографических сюжетов, помимо протагонистов-людей, действует и участник иной, нечеловеческой природы.

Человек судьбы - это биографический сюжет, составленный из событий, объединенных под знаком случая. В отличие от персонажа сюжета нейтрального, являющегося, в сущности, фигурой умолчания, человек судьбы - Герой, жизнь которого небезразлична для (не будем углубляться в теологию) нечеловеческих властных структур. Большая часть предъявляемых публике событий его бытия расценивается как ряд нездешних вмешательств. При этом истинный человек судьбы - не простодушный объект или игрушка иных сил; нет, он знает об их повышенном внимании к своей персоне, он угадывает их волю, ищет знамения. Послушание - главная добродетель такого персонажа, своеволие - основной порок. Античные образцы стоят за его спиной. За послушание, за внимание к знакам судьбы получает награду Эней, за своеволие и пренебрежение знамениями расплачивается столь много сделавший для современного психоанализа Эдип.

Человек судьбы занят по сюжету тем, что «читает знаки», причем читает молча, не сообщая никому о вычитанном, а лишь подчиняясь иным велениям, так что другим остается почтительно догадываться о руководящей им высшей воле, - если они, конечно, тоже не лыком шиты и ощущают сакральность деяний своего правителя; в противном случае они - профаны, глупо жаждущие пояснений, возмущающиеся и удивляющиеся; судьба и «ее человек» еще спросят с них по всей строгости за их нелепый поиск логики в поступках правителя. Вознесение его внешне «несправедливо», случайно. На вид он ничем не лучше многих, но судьба избрала именно его.

В отличие от человека судьбы, победитель судьбы знаков не читает - в основном потому, что пренебрегает ими. Что бы судьба ему ни готовила, какие бы вихри враждебные ни веяли, он все равно поднимет гордо и смело. Основные качества победителя - упрямство и несгибаемость. Злой рок не сломит его, и вопреки высшим козням он повернет в воздухе самолет, который должен был доставить его на место предсказанного поражения, и приземлится - под рукоплескания посвященных и изумленные клики профанов - на том аэродроме, до которого не добраться злому року. Если у человека судьбы истинных препятствий почти нет, все, что можно расценить как препятствие, - лишь особые знаки (исключение составляет только противодействие профанов, но стоит ли с ним считаться?), то победитель призван преодолевать два типа препятствий: во-первых, непосредственно злой рок, который либо добреет, почувствовав непреклонную волю равного себе противника, либо наносит последний, чудовищный по своей несправедливости удар, делая бывшего победителя легендарным и снимая с него ответственность за собственноручно загубленную политическую карьеру; и во-вторых, козни своего политического соперника, царя-мага. В этом случае губительный удар судьбы наносится не сам по себе, а с помощью использования магических предметов (восковых фигурок, «Кукол» или других телемарионеток).

По своим атрибутам соперник победителя судьбы, царь-маг - обладатель волшебного кристалла, повелитель полчищ послушных духов, манипулятор фигурками - почти идентичен человеку судьбы, отличаясь от последнего лишь несколькими дифференциальными признаками:

- оба персонажа таинственны, но если загадочность человека судьбы мотивирована тем, что профанам не понять (да и не следует понимать) истинный смысл поступков лидера, то зловещая энигматичность царя-мага обусловлена неправедностью, а зачастую и чудовищностью его поступков, средств и тем более целей;

- оба вследствие своей загадочности не стремятся к публичности, но человек судьбы ею просто пренебрегает, тогда как царю-магу публичность грозит разоблачением и потерей магических умений (поэтому так странно было видеть Березовского в студии Доренко);

- оба «читают знаки», при этом один мудр, другой - хитер (человек судьбы убеждается по полученным предзнаменованиям в истинности своего курса, а царь-маг, чей путь заведомо своеволен и неправеден, извлекает из «знаков» предупреждения и дальше выкручивается магическим, нечестным способом);

- оба не одиноки (но если за человеком судьбы стоят ряды близких по духу соратников-избранников, которым открылась исключительность лидера, и легионы добрых фей, волшебных помощников, хранителей, которые помогут, прикроют, защитят, причем жертвенно и добровольно, то за магом - тьма рабов и обманутых, а также всяческая нежить, магически защищающая его - но лишь до поры);

- оба отмечены «нездешностью», обособлены благодаря принадлежности к «иному племени» (в этом отношении Лубянка и «пятый пункт» не просто эквивалентны, но значительно украшают общую мифологическую картинку древнейшими аналогиями с последней схваткой представителей двух вечно враждебных сфер: дэвов и асуров, богов и титанов и т.д.).

Легко убедиться, что различие между человеком судьбы и царем-магом чисто оценочное: если бы победил Я, Его деяния считались бы злыми. Вопрос в том, кто дает эту оценку. Надо думать, в политическом дискурсе дело обстоит так же, как в художественном тексте. Оценка - дело двоих: автора и читателя, причем автор навязывает читателю собственные представления о добре и зле с помощью различных художественных средств, а тот принимает их за свои, и его иллюзия тем ярче, чем талантливее автор.

Предельно ясно, что в традиции политического дискурса читателем текста выступает электорат. Замечу, что избиратели покупают всю книжку целиком - я с главными, второстепенными и вовсе эпизодическими персонажами, с героями запоминающимися и бледными, едва прописанными, с батальными и любовными эпизодами, вставными новеллами и пр. Гораздо менее очевидно, кто здесь автор. Сами лидеры? До некоторой степени это так: каждый из них в сочиняет себя сам (или с соавторами, что непринципиально). Однако сочиняет каждый - себя, а общий замысел, Текст в целом неподвластен, кажется, ни одной группе пиаровцев: в существование тайного заговора мудрецов, на мой взгляд, не следует верить по методологическим соображениям. Перед я нами, скорее, нечто вроде буриме, когда каждый из участников игры пишет по строчке, не зная, что напишут другие, и не имея представления о том тексте, который получится в результате. Итогом игры, как известно, оказывается  бессвязное произведение, которое читают с хохотом, изумленно находя в нем смысл, равно неожиданный для всех участников.

Поэтому мне представляется плодотворным, не фиксируясь на гипотезах об истинном Авторе (Бог, Провидение, мировой исторический закон, коллективное бессознательное), подойти к ситуации с позиций рецептивной школы поэтики: текст - это проекция личности читателя. Именно читатель, поддаваясь давлению и манипуляциям автора (авторов-игроков в буриме в нашем случае), выставляет оценки, решая, как охарактеризовать того или иного лидера: назвать ли его мудрым - или хитрым, честным и открытым - или простофилей, упорным - или «упертым». Серьезное, если не определяющее влияние на такую оценку оказывает то, к какому клану - «своих» либо «чужих» - причисляет избиратель (читатель) данного лидера. При этом «своим» совсем не обязательно считается обладатель сходных социально-демографических признаков: молодые не всегда голосуют за молодых, евреи склонны демонизировать Березовского не в меньшей степени, чем антисемиты, а людей либеральных убеждений, надо думать, в России намного больше, чем голосовавших за Явлинского или СПС.

Видимо, гораздо значительнее, чем возраст, социальный статус, национальность и даже убеждения, на выбор влияет та картина мира, которая представляется избирателю истинной.

Так, если человек живет в «плоском», рациональном, логически детерминированном мире, мире французских просветителей и русских социал-демократов начала XX в., то выбор «своих» для него ограничен двумя моделями.

Для части носителей такой картины мира «своим» окажется «Гриша Д., борец за счастье народное», за права угнетенных. У него нет иных врагов, чем богатеи и кровопийцы, жирующие в то время, как простой народ... и т.п. Реально модель «Гриша Д.» описывает нескольких политических персонажей: с кровопийцами готовы побороться и Зюганов, и Явлинский, но в модификации Зюганова и других «левых» используется картина мира, где слабый, инфантильный, беспомощный простой народ тянет руки к сильному заступнику, тогда как в модификации Явлинского и прочих политических лидеров «правого» сектора народным рукам находится иное применение: возьмемся за руки, друзья. Следует сказать, что использование формулы «вместе мы сильны» не способствует электоральному успеху, поскольку утверждения подобного рода всегда имплицитно отсылают к логическому эквиваленту тезиса: каждый из нас в отдельности, включая самого лидера, слаб.

Для другой части «рационалистов» актуальной модификацией модели «Гриша Д., борец за счастье» мог бы стать защитник собственно «жирующих» от голодных и нищих, которые смеют что-то хотеть. Однако в нынешней ситуации - скорее культурной, чем политической - имеется, видимо, слишком мало людей, столь богатых и одновременно рефлектирующих, чтобы не только причислить себя к жирующим, а не к нищим, но и выдвинуть своего лидера (Михалков? Брынцалов?).

Второй тип картины мира предполагает наличие «иных сил», судьбы, божественного Провидения и пр. Для носителя этих представлений всевозможные «вдруг», случайности, стечения обстоятельств полны глубокого смысла, являются «знаками». Распределение в выборе «своих» здесь таково.

Борца с судьбой сочтет «своим» тот избиратель, картина мира которого допускает вмешательство «иных сил», но лишена фатализма. «Иные силы» здесь не так уж сильны и вряд ли обладают волей и этическими позициями. «Свой» лидер, безусловно, живет в мире людей и политических интересов, однако, хотя в системе его представлений -Человек пишется с большой буквы и звучит гордо, он достаточно мудр, чтобы учитывать не только человеческие воздействия на ситуацию. Когда борец с судьбой сталкивается с противостоящими ему случайностями и стечениями обстоятельств, он вступает с ними в борьбу, и исход этой трудной борьбы отнюдь не предрешен: будет буря - мы поспорим, и поборемся мы с ней. Потенциальный избиратель борца с судьбой понимает, что кроме козней идеологических противников его лидеру предстоит преодолеть сопротивление тех сил, которые лингвистически репрезентированы абстрактными и собирательными существительными: разруха, неэффективная экономика, преступность, низкий уровень жизни, - поистине «судьбоносная» задача, поскольку за подобными напастями стоит не непонимание или злая воля конкретной группы личностей, а некое исторически сложившееся злосчастие.

Не таков мир в представлении избирателя, видящего своим героем человека судьбы или царя-мага. Электорат обоих типов лидеров знает, что событиями в мире управляют не люди, а силы. Разница лишь в том, что избиратели (читатели, болельщики) человека судьбы предполагают, что «злые силы» онтологически слабее «добрых», а себя без какой-либо самоиронии причисляют к «доброй» части человечества, сочувствующей Благу. В противовес им, царя-мага считают своим заступником те, в чьей картине мира силы Добра слабы и уже не раз успели доказать свою несостоятельность, а поэтому в достижении «мирских» целей хороши все средства - и восковые фигурки, и война в Чечне.

Легко видеть, что за истекшее десятилетие российское электоральное большинство совершило определенную эволюцию, сопровождавшуюся последовательной сменой моделей мира и, следовательно, желаемого лидера. Если в начале 1990-х годов казалось, что для достижения всеобщего благополучия следует лишь отменить бессмысленные, неразумные запреты, ввести умные законы, побороть сопротивление партийной номенклатуры - и все изменится к лучшему, то затем возникла убежденность, что кроме очевидных препятствий - злодейств и глупости прежних хозяев жизни - существуют препятствия неизвестного свойства; наконец, к концу века Россия уже воспринималась как «заколдованное место», игралище сил - в большинстве своем темных: ее раздирают на части такие демоны, как мафия, бюрократия, олигархи и т.п. Соответственно, с ситуацией в начале десятилетия могли справиться «все мы» под предводительством «одного из нас», позже ожидания были перенесены на «сильного политика», окруженного командой квалифицированных экономистов - специалистов по борьбе с демонами инфляции и нищеты, но когда один из демонов был в целом побежден, а другому от этого ничего не сделалось, стало ясно, что без чудес и магии просто не обойтись. Рубрика «если бы директором был я», столь популярная в конце 1980-х годов (изменить часы работы паспортных столов, упаковывать хлеб в полиэтилен прямо на фабрике), приобрела бы крайне странные формы, сохранись она в наши дни. (Как наладить ситуацию в Чечне? Как победить преступность в милиции? Видимо, молиться или вырвать три волоска из бороды, а значит, следует искать такого лидера, который угоден Там или чья борода годится для подобного мероприятия.)

Итак, политические лидеры исполняют одновременно роль и героев, и авторов, и читателей, тогда как остальной электорат - читатели «без права голоса».

Перейдем теперь к рассмотрению второго типа текста: «текста слов».

В исследуемых нами «поучительных сценках политического дискурса» у героев есть реплики, т.е. текст, произносимый от первого лица. Этот текст, как я попытаюсь показать ниже, не отличается принципиально от любого другого художественного текста.

Во-первых, реплики героя - лишь один из компонентов, из которых А складывается целостный образ. Он может подтверждать читательские представления о персонаже, углублять их или находиться в противоречии с характером и ролью героя, что обычно создает комический либо зловещий эффект. Умные и прозорливые высказывания подтверждают правоту положительного персонажа, звучат как пророчества в устах шута или дурака по роли, s выглядят лицемерием и хитростью в устах злодея. Однако крайне редко характер персонажа целиком сводится к тексту его реплик.   

Во-вторых, в структуре самого произносимого персонажем текста присутствует целый ряд элементов, призванный манипулировать восприятием, вниманием, оценками читателей (которыми в данном случае являются как рядовые избиратели, так и партнеры по сцене - другие политические лидеры). Я рассмотрю здесь два таких манипулятивных элемента, напрямую связанных с «сюжетом судьбы» лидера и при этом призванных способствовать тому, чтобы соответствующий персонаж воспринимался читателем как «свой».

Прежде всего следует обратить внимание на семантику глаголов, используемых лидерами в произносимых ими текстах.

С семантической точки зрения глаголы (и шире - предикаты) можно подразделить на две основные группы. Предикаты первой группы («внешние») описывают ситуацию, свидетелем которой в принципе способен быть посторонний наблюдатель, т.е. не-актант данной ситуации. Подобные предикаты обращены к двум органам чувств: зрению (в первую очередь) и к слуху. К ним относятся глаголы движения, «говорения» и пр. (пошел, сказал, написал, выстрелил).

Во вторую группу входят «внутренние» предикаты, характеризующие ситуацию, которая не может быть зарегистрирована никакими органами чувств и известна лишь тому, кто ее переживает. «Внутренними» предикатами являются такие глаголы, как «знал», «понимал», «хотел», «надеялся» и т.п.

Следует отметить, что существует еще одна, промежуточная (3) группа предикатов, апеллирующих не к глазам и ушам (дистальным ощущениям), а к другим органам чувств. Они описывают вкус, осязание, обоняние - т.е. проксимальные ощущения, которые в принципе могут быть зарегистрированы объективно. Однако логическая соотнесенность такого рода предикатов с объективной реальностью находится в противоречии с их по преимуществу «внутренним» использованием в тексте. Это, по-видимому, связано с их «несценичностью»: ситуацию, выраженную подобными предикатами, нельзя наблюдать «из зала». Тот факт, что в грамматическом смысле данные предикаты, как правило, представляют собой аналитические конструкции с именем или предикативным словом, вероятно, отражает семантическую неравноправность в русском языке «сценических» ситуаций видения и слышания и «несценических» - обоняния, осязания и ощущения вкуса. Действительно, объективные «внешние» предикаты (скажем, глаголы «побежал», «выстрелил») обозначают ситуации публичные, открытые для восприятия многих - и самого агенса (субъекта действия), и сторонних наблюдателей, тогда как объективные же, но «внутренние» предикаты (чаще всего конструкции с именем или безлично-предикативным словом: «почувствовал сладость на языке», «ощутил шероховатость поверхности», «ему стало жарко») отсылают к ситуациям, доступным непосредственному восприятию только агенса. Благодаря этому эффекту фрагмент, имеющий на первый взгляд чисто описательный характер, может воздействовать на читателя, заставляя его самоотождествляться с героем. Возьмем, к примеру, следующее описание: «Он облокотился на парапет. Его шершавый камень был теплым...» Тепло и шершавость камня ощущаются только героем; их нельзя заметить «внешним», посторонним взглядом; таким образом, читатель переживает чувства, доступные только агенсу, и - совершенно непроизвольно - отождествляет себя с последним.

Помимо «внутренних» предикатов, активно вынуждающих читателя к самоотождествлению с героем, следует отметить еще одну действенную манипулятивную структуру. Это синтаксические конструкции, в которых субъект действия либо отсутствует в принципе, либо грамматически наличествует, но семантически расплывчат и неопределен, поскольку выражен неодушевленным существительным с абстрактным или собирательным значением. Первый тип конструкций я буду называть «безагенсными», второй, соответственно, «псевдоагенсными». Например, безличное предложение «Надо чаще читать газеты» относится к безагенсным, «Чтение газет необходимо для понимания ситуации» - к псевдоагенсным, а в предложении «Непрочитанная газета валялась на столе» присутствуют и безагенсная конструкция (непрочитанная кем?), и псевдоагенсная (газета валялась не сама; кто ее туда положил?).

Как показывают эксперименты, в процессе чтения или слушания безагенсные и псевдоагенсные конструкции (видимо, в силу своей грамматической «нормальности») не настораживают читателя, но существенно снижают критическое восприятие им текста. Так, в проводившемся несколько лет назад Е.Б.Шестопал социологическом опросе среди прочих содержался вопрос, сформулированный в безагенсной форме: «Можно ли позволить людям иметь собственное мнение?» Лишь пренебрегаемо малый процент опрошенных высказал сомнение по поводу его осмысленности, большинство же было готово обсуждать эту проблему и отвечало соответственно «да» или «нет». В то же время, если переформулировать вопрос как «агенсный» (снабдив, вдобавок, конкретными элементами, прежде всего именами и локализаторами), то обнажается полная его абсурдность: «Может ли депутат Петров позволить пенсионеру NN иметь по месту прописки по выходным дням и праздникам собственное мнение?» В настоящей работе я не буду пытаться содержательно объяснить феномен снижения критики при восприятии описанных конструкций, отмечу лишь, что он, безусловно, не является артефактом и получил корректное экспериментальное подтверждение.

В качестве иллюстрации позволю себе сослаться на дискуссию, состоявшуюся несколько лет назад на страницах «Литературной газеты». Начало этой дискуссии положила большая статья крупнейшего специалиста в области компьютерных технологий Болонкина. Компьютерные технологии, - утверждалось в статье, - становятся все изощреннее. Уже сегодня существуют «самообучающиеся программы», усложняющиеся и изменяющиеся в процессе решения задач. Даже сейчас компьютеры решают многие задачи быстрее и эффективнее, чем человек. Далее ученый приводил расчеты, показывающие, сколько времени (20-30 лет) и какое вложение средств (вполне конкретные суммы) необходимо, чтобы компьютеры полностью перестали нуждаться в человеке - сперва при решении интеллектуальных задач, а затем и при самовоспроизводстве. Едва это произойдет, предостерегал Болонкин, компьютеры вначале подчинят человека, превратив его в подобие раба или домашнего животного, нужного лишь для их технического обслуживания, а потом, окончательно перестав нуждаться в нем, попросту уничтожат, чтобы очистить для себя жизненное пространство. Единственный способ избежать грядущей катастрофы - запретить какое-либо развитие компьютерных технологий.

В бурной газетной дискуссии, разгоревшейся после публикации этой статьи, высказывались самые разные мнения: что, действительно, компьютеры представляют собой опасность, что, напротив, самопрограммироваться они никогда не смогут (такое возражение крупнейшему специалисту по компьютерам обычно выдвигали люди, от техники далекие, - библиотекари, учителя литературы и пр.), что, наконец, когда компьютеры окажутся полностью интеллектуальными, они одновременно станут и добрыми, поскольку высокий интеллект неотделим от столь же высокой нравственности (лучший, на мой  взгляд, аргумент). Но ни одному из отвечавших не пришло в голову, что система аргументации известного ученого основана не на логике, а на синтаксических структурах: стоит отказаться от псевдоагенсных конструкций и вместо множественного числа с собирательным значением - компьютеры - подставить вполне конкретное единственное, да еще снабдить его локализаторами, чтобы получить примерно такое утверждение: «Мой компьютер, который стоит у меня на столе, после того как знакомый компьютерщик Коля вставит  туда несколько новых чипов, а я на Горбушке куплю пакет новых программ, захочет меня поработить, а потом и уничтожить». Очевидно, что подобная идея была бы сочтена параноидальной и не вызвала бы такого количества откликов. Однако, будучи изложена в псевдоагенсной форме, она позволила ученому спроецировать на бессловесную и лишенную воли технику не только свои страхи, но и породившую их мифологическую картину мира: хотеть - универсальное качество, свойственное не только человеку, но, судя по всему, всем формам материи; первое и главное желание любого «хотящего»  - власть; для удовлетворения желаний необходима сила; интеллект - это сила. Таким образом, мой компьютер и сейчас тайно и страстно хочет поработить меня - своего повелителя, но сейчас он слаб - и дальше можно разворачивать мифологему о временно бессильном магическом узнике, который, обманом добыв силу... и т.д., и т.п.

В качестве примера Болонкин приводит модель отношений человека и животного: Так люди поступали с животными. Пока человек был слаб, животные царствовали в природе, потом, с появлением новых технологий, человек стал царем: одних он стал одомашнивать и превращать в слуг или в пищу, за другими он охотился и уничтожал, отвоевывая себе жизненное пространство. Этот пример прекрасно иллюстрирует психологический портрет автора статьи - и тех читателей, которые сочли идею достойной обсуждения. Если избавиться от магии псевдоагенсных конструкций, перед внутренним взором живо встает картинка: девушка в розовом платье гуляет по весеннему саду; увидев жучка или червячка, она стремглав бросается к ним и со злорадным хохотом съедает либо топчет, а потом принимается порабощать любимую кошку (доить? ездить на ней верхом?).

Таким образом, текст, содержащий большое количество безагенсных и псевдоагенсных конструкций, заведомо воспринимается как несущее истину сообщение, даже если сообщением в прямом смысле не является и не имеет отношения к истине. Иными словами, это - мощный инструмент для манипуляции мнением читателя.

Однако самые удивительные эффекты возникают, когда безагенсная или псевдоагенсная конструкция включает в себя «внутренний предикат». Безагенсная информация гипнотизирует, не позволяя ни усомниться в себе, ни заметить гипноз; «внутренний предикат» побуждает к перевоплощению и самоотождествлению с героем текста. Парадокс же заключается в том, что перевоплощаться не в кого: агенс отсутствует. При описании подобного явления трудно отказаться от удовольствия определить его как состояние измененного сознания у читателя. Читатель не перевоплощается (не в кого), а развоплощается, теряет форму и телесность, но приобщается к странной, грамматической «истине», которая ни за что не даст в себе усомниться.

Подобные приемы часто использовались такими изысканными авторами, как Чехов, Бунин и Набоков, которые с их помощью вызывали у своих читателей разнообразные состояния: ощущение присутствия при описываемом событии в качестве бестелесного, невидимого свидетеля и одновременно - самого протагониста, уверенное предчувствие тех событий, которые произойдут на последних страницах, наконец, чувство давнего и интимного знакомства с Автором.

Вот, например, фрагмент из «Защиты Лужина» Набокова: «Как-то, между первым и третьим уроком, оказалось пустое место: простудился учитель географии. Когда прошло минут пять после звонка и никто еще не входил, наступило такое предчувствие счастья (у кого?), что, казалось (кому?), сердце (чье?) не выдержит, если все-таки стеклянная дверь сейчас откроется и географ влетит в класс. Одному Лужину было все равно. Низко склонясь над партой, он чинил карандаш... Счастье (чье?) как будто должно было сбыться... Блаженный час, очаровательный час (кто в восторге?) Лужин стал равнодушно чинить еще один карандаш... И вдруг Лужин отчетливо услышал за своей спиной особый, деревянно-рассыпчатый звук, от которого стало жарко (кому? - На этот раз Лужину) и невпопад стукнуло сердце (вот теперь это сердце Лужина: он услышал стук рассыпаемых шахмат)». (В скобках выделенный текст мой. - М.Н.-Г.) Значит, тот, кто испытывает предчувствие счастья, тот, чье сердце не выдержит, - вовсе не Лужин, главный герой эпизода. Кроме Лужина, здесь есть еще некто - со всеми социальными характеристиками (мальчик, гимназист и пр.), с внутренним миром, описываемым «внутренними» же предикатами, но неназванный, бестелесный и потому совершенно незаметный читателю. Показательно, что расхожим местом стадо утверждение, будто ситуация в повести показана с точки зрения постепенно утрачивавшего рассудок Лужина. Но ничего подобного: рядом все время присутствует невоплощенный Другой, бесплотный, но нормально чувствующий. Именно с ним временами и отождествляет себя читатель, оценивая ситуацию его глазами и пребывая в уверенности, что самостоятелен в своей оценке. В тексте бьются два сердца: одно из них принадлежит аутичному Лужину, а другое является совместным органом Автора и Читателя, способных, в отличие от героя, радоваться весеннему дню и пустому уроку. Однако - по воле Набокова и благодаря специфике безагенсных конструкций - лужинское сердце тоже бьется в груди Читателя, который, таким образом, в своей «нормальной» ипостаси самоотождествляется с Автором, а в «странной», «больной» - с героем. Это даже не раздвоение и не перевоплощение, а что-то совсем небывалое во внетекстовой жизни.

И здесь приходится признать: чтобы совершить с читателем нечто подобное, не обязательно быть Набоковым.

Мною было проведено эмпирическое исследование предвыборных заявлений трех лидеров: Явлинского, Зюганова и Путина. Из текстов их телевыступлений случайным образом были отобраны состоящие из ста слов фрагменты (служебные слова не учитывались), в которых затем был подсчитан процент «внутренних» предикатов, безагенсных и псевдоагенсных конструкций, а также безагенсных конструкций, включавших в себя «внутренний» предикат. Результаты этого подсчета приводятся в нижеследующей таблице.

Таблица

Я намеренно не называло проделанный подсчет экспериментом: это, скорее, его пилотная часть, поскольку для получения сколько-нибудь достоверных статистических результатов следует увеличить общее количество слов хотя бы в 100 раз. Однако можно ожидать, что при большем исходном материале сохранится если не само соотношение, то хотя бы выявленная тенденция.

Путин, по сравнению с другими рассмотренными лидерами, использует очень небольшое число «внутренних» предикатов, причем одни и те же лексемы повторяются в одном фрагменте по многу раз, что свидетельствует о бедности его словаря «внутренних» предикатов вообще. Эти лексемы в основном имеют когнитивно-логическую семантику: знать, понимать, представлять себе... Иначе говоря, Путин в своем дискурсе не совсем человек, он лишен проксимальных ощущений, его мир не имеет вкуса, запаха и пр., ему неведомы колебания и сомнения, а уж если он испытывает «внутренние cocтояния», то только рассудочные, в области левого полушария. Соперники же его - совсем люди, которые могут бояться, крайне опасаться, надеяться...

Собственно, из этого следует, что и с Явлинским, и с Зюгановым избирателю самоотождествиться значительно проще. По простой «рекламной» логике Путин им проигрывает: не он, а они оказываются «своими». Но в мире страхов, демонических заговоров, бессмертных, неуязвимых и многоголовых монстров, таких как мафия и бюрократия, в мире, где частное лицо беспомощно, прогнозы пессимистичны, а задачи не имеют честного логического решения, - в этом мире нужно окончательно обезуметь, чтобы избрать на роль лидера совсем человека, «одного из нас». Нет, спасти, вывести на светлый путь может только не совсем человек - человек судьбы, обладатель иных знаний и потенций.

Вероятно, уже одного этого было бы достаточно для победы Путина на выборах, но в его речевом поведении есть и другие специфические моменты, отличающие его от соперников.

Путин почти не использует местоимение Я. Вместо этого его тексты переполнены безагенсными (надо настоять, было сделано, требуется) и псевдоагенсными (обстановка требует, течение событий покажет, СМИ должны) конструкциями. Конечно, такая манера говорить делает речь малоинформативной, но и это не минус, а плюс: избиратель слышит голос не человека, а олицетворенной власти, которая провидит глубинную суть самопроизвольно происходящих событий. Не мужчина средних лет в сером костюме и галстуке будет с помощью двадцати коллег, имеющих свои пристрастия, интересы, погрешности в образовании, перебирать различные стратегии выхода из сложной ситуации, а некто, почти лишенный личностных качеств, станет безошибочно и прозорливо «читать знаки» - и поймет, чего хотят от него демоны обстановки, узнает, какие незримые бакены предупреждают о мелях и рифах в течении событий, и, приобщенный к тайне, сделает так, что сникнут и покорятся дикие и строптивые СМИ.

Однако самые интересные коммуникативные эффекты возникают при совмещении безагенсных конструкций с «внутренними» предикатами. В случайно выбранном мною фрагменте все «внутренние» предикаты оказались безагенсными, т.е. лишенными вместилища. Эта грамматическая бестелесность стимулирует читателя к самоотождествлению гораздо более почетному, чем отождествление себя с человеческим существом, - к самоотождествлению с властью как чистым эйдосом, с истинностью вообще. Разве можно сопоставить прагматику двух якобы перифразов: «Я давно понял, что...» и «Давно уже понятно, что...»? В первом случае понял пусть преуспевший и сделавший карьеру, но человек. Во втором - понятно действительно, причем всем: и мне, и им, и пенсионеру Пупкину, и депутату Петрову, и монстрам мафии и бюрократии, и властным структурам, и тому немногословному и загадочному, кто произнес этот сладостный тезис. Торжествующее Мы, возникающее из этой конструкции, объединяет всех, и лжет тот, кто смеет сказать: «А я не понял».

Итак, «текст судьбы» и «текст слов» данного лидера идеально гармонируют. В демонстративно заявленной безличности видится величие самоотказа и служения: не профанное, самонадеянное своеволие, а сакральное покорство судьбе. Именно этот пафос подчинения дает Путину кредит на совершение серьезных промахов без ущерба для своего авторитета. Любые «странности» его решений будут некоторое, возможно длительное, время оцениваться публикой - читателями его текста - как мудрые ходы в сложных, многоходовых партиях с непременным выигрышем в конце, которые не понять нам,

профанам. Собственно, поклонников у нынешнего Президента гораздо больше, чем людей, способных признаться в этом публично или даже самим себе. Неуязвимыми для обаяния безагенсных конструкций остаются по большей части люди «субъективно компетентные». К ним относятся те, кто на самом деле настолько владеет конкретной информацией и теоретическими познаниями, что в состоянии «просчитывать ходы» и всерьез размышлять на тему: «Если бы директором был я», а также те, кто до такой степени не владеет ни тем, ни другим, что не в состоянии этого уразуметь. Но это все же крайности, а «среднее» большинство, даже те, кто не голосовал за Путина и критикует его, даже пессимисты втайне ждут: а может, у него получится? может, он и впрямь читает «знаки»? Россия - воистину литературоцентричное место.

(1) Добавлю, что существование коммуникации вне текста в широком смысле этого понятия представляется мне сомнительным.

(2) Ни в коем случае не дневник! Дневник - текст, имеющий хотя бы одного реального читателя: его автора; кроме того, дневник имплицитно предполагает посягательства на свою приватность: нескромного читателя, не по праву листающего его страницы (родителя, сотрудника надзирающих органов, в конце концов, потомка).

(3) Эта «промежуточность» имеет содержательный характер; она   порождена особенностями функционирования данного типа предикатов, а не проблемами таксономии как таковой.

Новикова-Грунд Марина Вильгельмовна, старший преподаватель Института психологии им. Л.Выгодского при РГГУ.

Статья подготовлена на основе доклада автора на II Конгрессе политологов (подсекция «Восприятие политического лидерства и политическая коммуникация»).

«Полис. Политические исследования», 2000 год, № 4, с.82-93